Читать интересную книгу Тысяча осеней Якоба де Зута - Дэвид Митчелл

Каменные ноздри Богини не могут раздуваться. Ее зловещие глаза не могут расширяться…

Свеча гаснет. Темнота проглатывает пещеру.

Вновь в первой Алтарной комнате Орито готовится пройти сквозь жилую комнату учителя Генму, когда замечает шелковые шнуры на черных халатах и ругает себя за тупость. Десять шнуров, связанных вместе, становятся легкой прочной веревкой, длины которой вполне достаточно, чтобы спуститься по наружной стене. Орито привязывает еще пять, чтобы хватило наверняка. Свернув веревку в бухту, она отодвигает дверь и прокрадывается вдоль стены комнаты учителя Генму к боковой двери. Коридор ведет к двери наружу и в сад учителя, где бамбуковая лестница прислонена к стене. Орито забирается наверх, привязывает конец веревки к крепкой, неприметной балке и сбрасывает другой конец веревки вниз. Не оглядываясь, делает глубокий вдох, последний в заключении, и спускается в пересохший ров.

«Опасность еще не миновала». Орито карабкается по переплетению сучьев.

Она продвигается вправо вдоль стены, запрещая себе думать об Яиои.

«Но двойняшки, — думает она, — две недели после срока, таз уже, чем у Кавасеми…»

Огибая западный угол, Орито срезает путь сквозь рощу елей.

«Одни из десяти, одни из двенадцати родов в Доме заканчиваются смертью женщины».

Продвигаясь по каменному льду под колющим ветром, она находит лощину.

«С твоими знаниями и умением — это не похвальба — умирать будет лишь одна на тридцать родов».

Рукава ветра цепляются за шипастые, промерзшие насквозь деревья.

— Если вернешься, — предупреждает себя Орито, — ты знаешь, что сделают мужчины.

Она находит тропу, уходящую вниз через тории[73]. Ярко — красный цвет ворот кажется черным под ночным небом.

«Никто не заставит меня остаться в рабстве, даже Яиои…»

Затем Орито обдумывает оружие, найденное ею в скриптории.

«Подвергнуть сомнению одно новогоднее письмо, — этим она может пригрозить Генму, — все равно, что подвергнуть сомнению все письма».

Согласились бы сестры на условия жизни в храме, не будь они так уверены, что их Дары живы — здоровы в мире внизу?

«Болезненная мстительность, — добавила бы она, — не способствует здоровой беременности».

Тропа круто поворачивает. На небе появляется созвездие Ориона.

«Нет, — Орито борется с донимающими ее мыслями. — Я не вернусь».

Она полностью сосредотачивается на крутой, покрытой льдом тропе. Любая травма порушит ее надежды к утру добраться до дома Отане. Через восьмую часть часа Орито выходит к повороту над висячим мостом Тодороки, и у нее перехватывает дыхание. Ущелье Мекура разрезает горный склон, широкий, как небо…

…в храме звонит колокол. Не мерно, отбивая время, а пронзительно и настойчиво, из Дома сестер, как происходит всегда, если у одной из женщин начинаются роды. Орито кажется, что Яиои зовет ее. Ей видятся лихорадочное неверие в ее исчезновение, поиски по территории храма, найденная веревка. Ей видится, как будят учителя Генму: «Самая новая сестра исчезла…»

Ей видятся переплетенные тела двойняшек, мешающие друг другу в чреве Яиои, блокирующие шейку матки.

Аколитов могут отправить на тропу, стражников у Ворот — на — полпути предупредят о ее побеге, и на пропускных постах феода в Исахая и Кашиме завтра станет об этом известно, но горы Киоги — бесконечность леса, в которой легко растворятся все беглецы. «Ты вернешься, — думает Орито, — если сама примешь такое решение».

Ей видится учитель Сузаку, совершенно беспомощный, а крики Яиои раздирают воздух.

«Звон — это обман, — рассуждает она, — призванный убедить тебя вернуться».

Внизу, далеко внизу, море Ариаке сверкает лунным светом.

«Сегодняшний обман может стать правдой завтра или очень скоро…»

— Свобода Аибагавы Орито, — произносит она вслух, — гораздо более важна, чем жизнь Яиои и ее двойняшек.

Она оценивает истинность высказанного утверждения.

Глава 22. КОМНАТА ШУЗАИ В ЕГО ДОДЗЁ В НАГАСАКИ

Вторая половина тринадцатого дня первого месяца

— Я отправился в путь пораньше, — докладывает Шузаи. — Поставил статуе Дзидо — самы на рынке свечу за три сена, чтобы уберечься от неудачи, и вскоре порадовался тому, что сделал это. Неприятность поджидала меня у моста Омагори. Капитан гвардии сегуна, верхом на лошади, загородил мне путь: он увидел ножны, торчащие из‑под моей соломенной накидки, и захотел проверить, есть ли у меня право на ношение оружия. «Удача никогда не улыбается тому, кто одевается в чужие одежды», — и поэтому я сказал ему свое настоящее имя. И правильно сделал. Он спешился, снял шлем и назвал меня «сенсеем»: я учил одного из его сыновей, когда впервые приехал в Нагасаки. Мы немного поговорили, и я сказал ему, что направлялся в Сагу на церемонию, посвященную похоронам моего учителя, умершего семь лет тому назад. «Присутствие слуг в таком паломничестве нежелательно», — заявил я. Капитан смутился из‑за того, что я таким способом пытаюсь скрыть свою бедность, поэтому он со мной согласился, пожелал удачи и отъехал.

Четыре ученика практикуют в додзё самый громкий победный крик в кёндо.

Узаемон чувствует, как простуда расцветает в его больном горле.

— От бухты Устриц, этой навозной кучи рыбацких хижин, ракушек и гниющих канатов, я повернул на север, к Исахая. Низкая, холмистая местность, как ты знаешь, и для унылого полудня первого месяца дорога самая ужасная. У одного поворота из‑за обветшалого чайного дома появились четыре грузчика — подозрительнее этой стаи диких псов не встретить. Каждый держал увесистую дубину в покрытой струпьями руке. Они предупредили меня, что грабители набросятся на несчастного, одинокого, беспомощного путешественника, как я, и предложили, чтобы я нанял их, если я хочу прибыть в Исахая целым и невредимым. Я вытащил мой меч и убедил их, что я не такой несчастный, одинокий и беспомощный, как им казалось. Мои благородные спасители растаяли в воздухе, а я добрался до Исахая без приключений. Там я решил не останавливаться в одной из больших гостиниц, чтобы не привлекать к себе внимания, и переночевал на сеновале чайной. Компанию мне составил бродячий торговец амулетами и заклинаниями из далеких святых мест, таких, как Эзо, — так он заявлял.

Узаемон ловит чих квадратным кусочком бумаги, который тут же выбрасывает в очаг.

Шузаи подвешивает чайник над самым огнем.

— Я расспросил хозяина чайной, что ему известно о феоде Киога. Восемьдесят квадратных миль гор и ни одного города, достойного так называться, за исключением Кашимы. Владыка-настоятель получает что‑то от храмов и от налога на рис с деревень на побережье, но настоящая его сила — союзники в Эдо и Мияко. Он чувствует себя в полной безопасности, и у него лишь два небольших отряда стражи: один сопровождает его в путешествиях, а другой расквартирован в Кашиме, чтобы не допускать никаких беспорядков. Продавец амулетов рассказал мне, что он пробовал однажды добраться до храма на горе Ширануи. Провел несколько часов, карабкаясь по крутой тропе в ущелье Мекура, и только для того, чтобы его завернули назад у Ворот — на — пол пути. Три здоровенных деревенских громилы, пожаловался он, сказали ему, что храм Ширануи не нуждается ни в амулетах, ни в заклинаниях. Я ответил продавцу, что редко какой храм отворачивается от паломников, которые готовы заплатить за постой. Продавец согласился, а затем рассказал мне историю времен правления Канеи, когда три года подряд по всему Кюсю был неурожай. Такие далекие друг от друга города, как Хирадо, Хаката и Нагасаки, страдали от голода и бунтов. Из‑за этого голода, клялся продавец, началось восстание на полуострове Симабаре, и первая армия сегуна потерпела позорное поражение. Во время этой неразберихи тихий самурай попросил сегуна Иеяцу доверить ему честь возглавить батальон солдат, который он сам экипировал и вооружил, чтобы предпринять вторую попытку разгромить бунтовщиков. Он сражался отчаянно смело, и после того, как последнюю христианскую голову подняли на пике, сегун своим указом повелел опозорившемуся клану Набешима феода Хизен передать самураю не только далекий храм на горе Ширануи, но и всю прилегающую к горе территорию. Тем указом и был создан феод Киогу, а тихий самурай получил титул «Владыка-настоятель Киога — но — Эномото — но — ками». Нынешний Владыка-настоятель должен быть его… — Шузаи прикидывает на пальцах, — …его праправнук, плюс — минус одно поколение.

Он наливает чай Узаемону, и мужчины раскуривают трубки.

— Следующим утром с моря натянуло густой туман, и я повернул на восток, обходя Исахая с севера, направляясь к дороге, проложенной вдоль побережья моря Ариаке. Лучше войти в феод Киога, решил я, без ведома охранников у ворот. Шагал пол — утра, миновав несколько деревень, закрывшись капюшоном, пока не обнаружил, что стою у доски объявлений деревни Курозане. Вороны работали без устали, кормясь на распятой женщине. Воняло ужасно! У моря туман разделялся на две части: поднимался к блеклому небу и стелился по обнажившемуся при отливе коричневому дну. Три старика, собиравшие раковины с моллюсками, отдыхали на камне. Я спросил их, как спросил бы любой путешественник: далеко ли до Конагаи, следующей деревни? Один сказал — четыре мили, второй — меньше, третий — больше; и только последний там когда‑то бывал, лет тридцать тому назад. Я ничего не упомянул о травнице Отане, но спросил о распятой женщине, и они ответили мне, что три года подряд муж избивал ее чуть ли не каждый вечер, и она отпраздновала Новый год, раскроив ему голову молотком. Владыка-настоятель повелел палачу аккуратно отрубить ей голову, и, отталкиваясь от этого, я получил шанс спросить, справедливый ли господин Владыка-настоятель Эномото. Скорее всего, они не сильно доверяли незнакомцу с чужим выговором, но согласились в том, что родились здесь за все хорошее, совершенное ими в прошлых жизнях. Владыка Хизена, припомнил один, брал каждого восьмого крестьянского сына в армию и выжимал своих подданных досуха, чтобы жить в Эдо в роскоши. В отличие от него, владыка Киоги берет налог на рис только при хорошем урожае, приказал доставлять продовольствие и масло храму на горе Ширануи и требует не более трех стражников у ворот в ущелье Мекура. В ответ храм гарантировал, что рисовым полям хватит воды, а в море всегда будут и угри, и раковины с моллюсками, и водоросли. Я задал вопрос, сколько риса съедают за год в храме. Пятьдесят коку, ответили они, то есть живет в храме пятьдесят человек.