«Его друг, старший советник Мацудаира Саданобу, выдаст ордер на арест…»
Узаемон все отчетливее понимает, на какой он пошел риск.
«Станут ли они выписывать ордер? Или просто пошлют убийцу?»
Узаемон смотрит в сторону. Остановиться и начать раздумывать — все равно, что повернуть назад.
Ноги шлепают по лужам. Коричневая река бурлит. С сосен капает.
Узаемон спрашивает Шузаи: «Остановимся на ночь в Исахая?»
— Нет. Дегучи из Осаки выбирает лучшее: гостиница Харубаяши в Курозане.
— Не та ли, где останавливается Эномото и его свита?
— Та самая. Пошли — пошли, какая банда, решившая украсть монашку с храма на горе Ширануи, не мечтала бы остановиться там?
Главный храм в Исахая празднует какое‑то важное событие, связанное с местным богом, на улицах полным — полно лоточников и бездельничающей публики, и шесть путешественников и паланкин проходят совершенно незамеченными. Уличные музыканты соперничают друг с другом за внимание зевак, воришки прочесывают праздничную толпу, а служанки гостиниц у входа кокетничают с прохожими, зазывая постояльцев. Шузаи остается в паланкине и приказывает своим людям идти прямиком к воротам в феоде Киога, расположенным в восточной части города. Через них как раз прогоняют стадо свиней. Один из солдат, одетый в строгую форму феода, мельком смотрит на пропуск Дегучи из Осаки и спрашивает, почему у торговца нет никакого товара. «Я отправил все кораблем, — отвечает Шузаи, и никто не смог бы придраться к его осакскому выговору, — все- все, уважаемый. После того, как каждый таможенник на западном Хонсю получил бы свой куш, у меня не осталось бы даже морщин на ладонях, уважаемый». Его пропускают, но другой, более наблюдательный стражник замечает, что пропуск Узаемона выдан на Дэдзиме.
— Вы переводчик для иностранцев, Огава-сан?
— Третьего ранга, в Гильдии переводчиков Дэдзимы.
— Я просто спрашиваю вас, господин, потому что вы в одежде паломника.
— Мой отец смертельно болен. Я хочу помолиться за него в Кашиме.
— Пожалуйста, — стражник пинает визжащего поросенка, — пройдите в комнату инспекции.
Узаемон не позволяет себе взглянуть на Шузаи.
— Хорошо.
— Я приду к вам, как только мы разберемся с этими чертовыми свиньями.
Переводчик заходит в маленькую комнату, где работает писец.
Узаемон проклинает свое невезение. Он—το хотел проникнуть в Киогу незамеченным.
— Пожалуйста, извините за неудобство. — Появляется стражник и приказывает писцу выйти наружу. — Я чувствую, Огава-сан, вы — человек слова.
— Я стремлюсь, — отвечает Узаемон, тревожась, не понимая, что за этим последует, — к этому, да.
— Тогда я… — стражник становится перед ним на колени и низко кланяется, — я обращаюсь к вам, господин, с великой просьбой. Голова у моего сына растет… неправильно, шишками. Мы… мы не осмеливаемся выпускать его из дома, потому что люди называют его демоном они. Он умный и читает хорошо, так что на его разум это не влияет, но… у него бывают эти головные боли, эти ужасные головные боли.
Узаемон уже знает, что бояться нечего.
— Что говорят врачи?
— Первый поставил диагноз «горящий мозг» и прописал выпивать три ведра воды в день, чтобы потушить огонь. «Водяное отравление», — сказал второй и велел лишить нашего сына воды, пока не почернеет его язык. Третий доктор продал нам золотые иглы, чтобы колоть ими голову и изгнать демона, а четвертый продал волшебную лягушку, которую следовало лизать тридцать три раза в день. Ничего не помогло. Скоро он не сможет поднимать голову…
Узаемон вспоминает последнюю лекцию доктора Маено об элефантиазе[75].
— …и я прошу всех паломников, кто проходит мимо, помолиться в Кашиме.
— Обязательно, я повторю сутру об излечении. Как зовут вашего сына?
— Спасибо. Много паломников обещали помолиться, но я верю только людям, которые держат слово. Я Имада, а моего сына зовут Уокацу, записано здесь, — он передает сложенный листок бумаги с прядью волос сына. — Там надо заплатить, так что…
— Оставьте деньги у себя. Я помолюсь за Имаду Уокацу, когда буду молиться за своего отца.
«Политика изоляции помогает сегуну сохранять власть…
— Могу я предположить, — стражник снова кланяется, — что у Огавы-сана тоже есть сын?
…но также приговаривает Уокацу и многих других к бессмысленной смерти от невежества».
— Мы с женой, — новые подробности, с сожалением думает Узаемон, — не получили еще такого благословения.
— Богиня Каннон наградит вашу доброту. Извините, я задерживаю вас…
Узаемон прячет бумагу с именами в свой кошель инро.
— Если бы я мог сделать для вас что‑нибудь еще…
Глава 25. АПАРТАМЕНТЫ ВЛАДЫКИ — НАСТОЯТЕЛЯ В ХРАМЕ НА ГОРЕ ШИРАНУИ
Вечер двадцать второго дня первого месяца
Покачивающиеся языки пламени, словно цветы дурмана: голубые, молчаливые. Эномото сидит на полу, в самом конце комнаты, рядом с очагом. Над головой — неровный, сводчатый потолок. Он знает, что Орито уже здесь, но еще не удостоил ее взглядом. Там же двое застывших юношей — аколитов смотрят на доску го: если бы не пульсирующие жилки на шеях, они легко сошли бы за бронзовые статуи. «Ты похожа на убийцу, прокравшегося сюда, — долетает до нее сухой голос Эномото. — Подойди, сестра Аибагава».
Ее ноги подчиняются приказу. Орито садится по другую сторону очага напротив владыки Киоги. Он изучает искусно сделанную рукоятку для меча. В отсвете огня Эномото выглядит почти на десять лет моложе, чем она помнит его.
«Будь я убийцей, — думает она, — ты бы уже умер».
— Что случится с твоими сестрами без моей защиты и Дома?
«Он читает лица, — думает Орито, — не мысли».
— Дом сестер — тюрьма.
— Твои сестры умрут, несчастными и очень рано, в борделях и балаганах уродцев.
— Только из‑за этого они содержатся здесь, как игрушки монахов?
Клик: аколит поставил на доску черный камень.
— Доктор Аибагава, твой уважаемый отец признавал факты, а не мнения, выдернутые из контекста.
Рукоятка меча в руке Эномото, как видит сейчас Орито — пистоль.
— Сестры не игрушки. Они посвящают двадцать лет Богине, и после спуска вниз им есть на что жить. Многие духовные ордены заключают подобные договоры со своими приверженцами, при этом требуя пожизненной службы.
— Какой еще «духовный орден» забирает младенцев у своих монахинь, как происходит в вашей личной секте?
Темнота разворачивается и соскальзывает по краям поля зрения Орито.
— Плодородие мира внизу поддерживается рекой. Ширануи — исток той реки.
Орито пропускает его слова и тон речи сквозь внутреннее сито и не находит ничего, кроме цинизма и отсутствия веры.
— Как может академик — переводчик Исаака Ньютона, говорить, как суеверный крестьянин?
— Просвещение может ослепить, Орито. Возьми всю эмпирическую методологию и приложи ко времени, гравитации, жизни: их происхождение и цели в своей основе нам неизвестны. Не суеверия, а здравый смысл диктует нам: знание — конечно, а душа и ум — дискретны.
Клик: аколит поставил на доску белый камень.
— Насколько я помню, вы никогда не озвучивали в Академии Ширандо такие откровения.
— В нашем ордене число членов ограничено. Путь Ширануи отличается и от Пути ученого, и от Пути толпы.
— Какие благородные слова, чтобы описать убогую правду. Вы заключаете в стойло женщин на двадцать лет, оплодотворяете их, отрываете младенцев от их груди и подделываете письма матерям от умерших детей, обставляя все так, будто они выросли!
— Только за трех несчастных покинувших этот мир Даров пишут новогодние письма: трех из тридцати шести… или тридцати восьми, включая двойню сестры Яиои. Все остальные — настоящие. Настоятельница Изу верит в то, что такая выдумка гораздо добрее, чем правда, и жизнь доказывает ее правоту.
— Будут ли сестры благодарны вам за вашу доброту, когда обнаружится, что сын или дочь, с которым они хотели встретиться, умер восемнадцать лет тому назад?
— За годы, которые я прослужил настоятелем, такого несчастья никогда не случалось.
— Сестра Хацуне очень хочет встретиться со своей умершей дочкой Норико.
— Она спустится через два года. Если ее желание не изменится, я ей все объясню.
Колокол Аманохаширы отбивает час Собаки.
— Меня огорчает, — Эномото наклоняется к огню, — что ты воспринимаешь нас тюремщиками. Возможно, это следствие твоего неопределенного статуса. Одни роды в два года — это меньший налог, чем тот, что платит большинство жен мира внизу. Едва ли не всех твоих сестер учителя вызволили из рабства и привели в страну Чистоты на земле.