— Значит, ты решил пойти паломником в Кашиму, помолиться за своего хилого отца, посредине зимы, один, без слуги… хотя «служить» в этом доме означает сметать все, что хранится в кладовой семьи Огава. Нагасаки содрогнется от твоей набожности.
«Нагасаки содрогнется, — думает Узаемон, — если правда когда‑нибудь выплывет наружу».
Жесткая метла скребет по каменным плитам в прихожей.
— Я отправляюсь в паломничество не для того, чтобы меня хвалили, отец.
— Ученые, как ты однажды сообщил мне, презирают «волшебство и суеверия».
— Ныне, отец, я предпочитаю ничего не отметать.
— О — о? Значит, я сейчас… — фраза прерывается резким кашлем, и Узаемону видится рыба, бьющаяся на дне рыбацкой лодки. Он гадает: может, ему усадить отца? Но тогда придется коснуться его, а отец и сын их ранга такого позволить себе не могут. Слуга Саидзи спешит на помощь, но приступ заканчивается, и старший Огава отталкивает того от себя. — Значит, я сейчас для тебя — один из твоих «эмпирических опытов»? Появилось желание рассказать Академии об эффективности лечения Кашимой?
— Когда переводчик Ниши — старший заболел, его сын пошел паломником в Кашиму и постился три дня. А по возвращении его отец не только чудесным образом выздоровел, но даже пришел к воротам Магоме, чтобы встретить сына.
— И подавился рыбьей костью на праздничном, в честь его выздоровления, банкете.
— Я попрошу вас весь будущий год проявлять осторожность, когда будете есть рыбу.
Языки пламени над жаровней становятся ярче, летят искры.
— Не предлагай богам годы своей жизни в обмен на мои.
Узаемон удивляется: «Нежность с шипами?»
— До этого не дойдет, отец.
— Если только, если только священник не поклянется, что иначе ко мне не вернется моя сила. Ребра не должны служить тюремной решеткой. Лучше быть с предками и с моим Хисанобу в Стране Непорочности, чем страдать здесь, среди лизоблюдов, женщин и глупцов, — Огава Мимасаку смотрит на нишу — буцудан, где память о его родном сыне увековечена посмертной табличкой и веткой сосны. — Для тех, у кого склонность к коммерции, Дэдзима — личная золотая жила, даже при таком уровне торговли, как с голландцами. Но для тех, кто заворожен «просвещением», — Мимасаку использует голландское слово, — эти возможности упущены. Увы, в Гильдии будет главенствовать клан Ивасе. У них уже пять внуков.
«Спасибо, — думает Узаемон, — что помогаешь мне отвернуться от тебя».
— Если я разочаровал вас, отец, простите.
— С каким азартом, — глаза старика закрываются, — жизнь рушит наши тщательно продуманные планы.
— Это самое худшее время года, муж, — Окину опускается на колени у края приподнятого пола коридора. — Грязевые потоки, и снег, и гром, и лед…
— Весной, — Узаемон садится, чтобы обуться, — отцу, возможно, уже ничто не поможет, жена.
— Бандиты голоднее зимой, и голод прибавляет им смелости.
— Я пойду главной дорогой в Сагу. У меня меч, и Кашима только в двух днях пути. Это не Хокурикуро, или Кии, или что‑то дикое и беззаконное.
Окину оглядывается, как нервничающая олениха. Узаемон не может вспомнить, когда в последний раз она улыбалась. «Ты достойна другого мужчины, лучше меня», — думает он и сожалеет, что не может сказать ей об этом. Он прижимает к себе мешок из промасленной ткани. В нем — два кошелька с деньгами, несколько векселей и шестнадцать любовных писем, посланных ему Орито Аибагавой в период их романтических отношений. Окину шепчет: «Твоя мать мучает меня особенно сильно, когда тебя нет».
«Я ей сын, — думает Узаемон, издав неслышный стон, — тебе — муж, а не посредник между вами».
Утако, служанка матери и ее шпионка, приближается с зонтиком в руке.
— Обещай мне, — Окину старается спрятать волнение, — что не будешь переплывать залив Омура в плохую погоду.
Утако кланяется им обоим и проходит дальше, к палисаднику.
— Значит, ты вернешься, — спрашивает Окину, — через пять дней?
«Бедное, бедное создание, — думает Узаемон, — на ее стороне здесь только я».
— Шесть дней? — Окину ждет от него ответа. — Не больше семи?
«Если бы я мог избавить ее от страданий, — думает он, — разведясь с ней прямо сейчас, я бы…
— Пожалуйста, не дольше восьми дней. Она такая… такая…
…но это привлекло бы ненужное внимание к семье Огавы».
— Я не знаю, сколько уйдет времени, чтобы прочесть все сутры за здоровье отца.
— Ты привезешь мне из Кашимы амулет для невест, которые хотят…
— Гм — м, — Узаемон обут. — Ну, до свиданья, Окину.
«Если бы вина оплачивалась медными монетами,
— думает он, — я бы уже купил всю Дэдзиму».
Проходя по маленькому дворику, такому голому зимой, Узаемон смотрит на небо: похоже, день дождя, который так и не прольется на землю. Впереди, у входных ворот, мать Узаемона стоит под зонтиком, который держит Утако.
— Иохеи еще может присоединиться к тебе, сборы займут лишь несколько минут.
— Как я говорил, мама, — отвечает Узаемон, — это паломничество, а не путешествие с удобствами.
— Люди начнут гадать, а есть ли у семьи Огавы деньги на содержание слуг…
— Я полагаюсь на вас. Вы сумеете объяснить людям, почему упрямый сын ушел паломником в одиночку.
— Кто же будет стирать твое нательное белье и носки?
«Впереди штурм горной крепости Эномото, — думает Узаемон, — а ты про нательное белье и носки…»
— Ты не найдешь мои слова забавными после восьми — девяти дней.
— Я буду ночевать в гостиницах и гостевых общежитиях храмов, а не в канавах.
— Огава не должны шутить, даже упоминать походя, о том, чтобы жить, как бродяги.
— Почему бы вам, мама, не уйти в дом? Вы легко можете подхватить ужасную простуду.
— Потому что долг хорошо воспитанной женщины — провожать сына или мужа от ворот, пусть в доме гораздо уютнее, — она сурово смотрит на дом. — Любопытно, о чем там хнычет моя невестка.
Служанка Утако разглядывает почки камелии.
— Окину пожелала мне удачного паломничества, как и вы.
— Ну, ясно одно: в Карацу они делают это по- другому.
— Она далеко от своего дома, и для нее этот год очень трудный.
— Я после замужества тоже уехала далеко от своего дома, и, если ты намекаешь, что я — одна из этих «трудностей», будь уверен, ей еще повезло! Моя свекровь была ведьмой из ада, из настоящего ада, разве не так, Утако?
Утако едва кивает, едва кланяется и едва шепчет:
— Да, госпожа.
— Никто не называет вас «трудностью», — Узаемон берется за воротный засов.
— Окину… — его мать кладет руку на засов, — сплошное разочарование…
— Мама, ради меня, будьте к ней добры, как…
— …разочарование для нас всех. Я никогда не одобряла этот выбор, так, Утако?
Утако едва кивает, едва кланяется и едва шепчет:
— Да, госпожа.
— Но ты и твой отец настроились только на нее. И как я могла высказать вам свои сомнения?
«Такое переписывание истории, — думает Узаемон, — уже перебор, даже для тебя».
— Но паломничество, — продолжает она, — превосходный повод осмыслить допущенные ошибки.
Лунно — серый кот, крадущийся вдоль стены, попадается Узаемону на глаза.
— Женитьба, знаешь, это как покупка… Что‑то не так?
Лунно — серый кот исчезает в тумане, словно и не появлялся.
— Женитьба, вы говорили, мама, это покупка.
— Покупка, да, и если кто‑то покупает вещь у продавца и потом находит, что она сломана, тогда продавец должен извиниться, вернуть деньги и надеяться, что все закончится лишь этим. Значит, так: я родила трех мальчиков и двух девочек для семьи Огава, и хоть все, кроме Хисанобу, умерли в детстве, никто не может обвинить меня в том, что я сломана. Я не виню Окину за ее слабое чрево — кто‑то может, но я справедливая — и все же факт остается фактом: нам продали бракованный товар. Кто обвинит нас, если мы его вернем? Но многие обвинят нас — все прежние поколения клана Огава, — если мы не отошлем ее домой.
Узаемон отшатывается от приблизившегося лица матери.
Воздушный змей летит сквозь морось на низкой высоте. Узаемон слышит, как шуршат его перышки.
— У многих женщин случалось не два, а больше выкидышей.
— Только опрометчивый крестьянин тратит хорошее семя на бесплодную землю.
Узаемон сдвигает засов, на котором лежит рука матери, и открывает створку ворот.
— Я говорю все это, — улыбается она, — не по злому умыслу, а из чувства долга…
«Теперь, — думает Узаемон, — пришел черед для истории моего приема в семью».
— …потому что именно я посоветовала твоему отцу принять тебя наследником вместо кого‑то побогаче или познатнее. Поэтому я несу особую ответственность за все, что касается продолжения рода Огавы.