Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

Лодочный домик стоял на отшибе. Метрах в тридцати от него мимо дюн шла дорога к таким же домикам, построенным зажиточными горожанами, чтобы проводить там выходные дни. В будние дни дорога обычно была пуста, но теперь Штёрте заметил на ней большую машину. Человек, сидевший в машине, смотрел в их сторону. Зённеке приоткрыл одну створку окна и опять закрыл ее, потом снова приоткрыл и закрыл. После этого он отошел от окна, Штёрте в растерянности последовал за ним и сел.

Оба — Йозмар и фон Клениц — были одеты в длинные плащи, но Штёрте сразу разглядел под ними военную форму.

— Гебена ты помнишь еще по Берлину, а это — Фриц, наш надежный товарищ. На форму не обращай внимания. Фриц, расскажи геноссе Штёрте все, что ты знаешь о Борне.

Когда Клениц окончил свой рассказ, наступило глубокое молчание. Штёрте хотел заговорить, раскрыл рот, но голоса не было. Видно было, как он напрягает все силы, по его огромному телу прошла судорога. Клениц, которому было неприятно это видеть, отвернулся и стал смотреть в окно, где ветерок шевелил высокую береговую траву. Откуда-то издалека, не очень отчетливо, доносился крик чаек. Зённеке сказал:

— Ладно, Клаус, не надо ничего говорить. Я бы на твоем месте дал себе волю, заорал бы или завыл, а может, и то и другое вместе.

Эти слова подействовали, но судорога прошла не сразу. Наконец Штёрте сказал:

— Все ясно. Принимай команду, Герберт Зённеке. Но перед концом я хотел бы еще написать письмо в адрес заграничного руководства, чтобы ты, Гебен, передал его лично.

— Что значит «перед концом»?

— Это тоже ясно, — ответил Штёрте, теперь уже окончательно овладевший собой; он был спокоен и почти так же самоуверен, как обычно. — Ясно, что я должен умереть.

— Умереть? Это почему же? А расхлебывать всю эту кашу должен будет кто-то другой, да? И где же, по-твоему, мы теперь возьмем другого Штёрте? Правда, ты оказался не таким лихим командиром, как думал, но все же ты — командир. Кроме того, ты не должен терять лицо, потому что это — лицо партии, лицо рабочего класса. Ты…

Штёрте встал и подошел к Зённеке, наклонился к нему, желая что-то сказать, но у него не получилось, и он лишь громко сглотнул. Потом, придя в себя, заговорил:

— Я рос сиротой, мать меня не любила, отчим бил меня всякий раз, когда я хотел заплакать. Таким черным кожаным ремнем, понимаешь? Умереть мне ничего не стоит, понимаешь? Я заслужил, чтобы меня пристрелили, как шелудивого пса. Но если партия, если ты считаешь, что я еще нужен, если мое имя — а я-то воображал о себе невесть что! — если…

Штёрте говорил много и сбивчиво. Но время шло. Наконец они принялись разрабатывать план.

4

Два удара по верхней половине двери, три удара по нижней, над самым порогом, потом он подсунул под дверь бумагу. Они ждали, вслушиваясь. Раздался едва слышный шорох, где-то тихо щелкнул замок. Шаги. Вот прошептали какое-то слово. Штёрте чуть громче ответил другим словом, дверь открылась, Штёрте вошел, за ним вошли остальные. Хозяин закрыл и запер за ними дверь. Они прошли по длинному, темному коридору и вошли в большую, хорошо освещенную комнату.

— Ханнес, ты узнаешь этого человека?

— Вроде бы да, хотя, может, и нет. Похож на Герберта Зённеке.

— Это он и есть, Ханнес, он и есть.

Ханнес был почти такого же роста, как и Штёрте, но не так грубо скроен и ширококост. До операции его лицо, вероятно, было красивым, теперь же оно казалось странным, сложенным как бы из двух разных, хотя и привлекательных, лиц. Поэтому трудно было определить возраст этого человека. Судя по его движениям, он был еще очень молод.

— А это — двое местных товарищей, может, ты их помнишь. Вы их в свое время исключили, как я слышал. — Зённеке указал на двоих мужчин, вошедших в комнату вслед за ним, но все еще стоявших у двери.

— Да, помню. Исключили их за примиренчество, они хотели сколотить единый фронт вместе с заправилами социал-демократии, — ответил Ханнес. Он пытался поймать взгляд Зённеке, но тот смотрел на занавешенное окно.

— Думаю, ты догадываешься, почему я здесь, — снова начал Зённеке.

— По-видимому, ты приехал, чтобы сдать Штёрте свои полномочия как представитель центрального руководства? Мы ожидали этого, правда, не так скоро.

— Ах, вот как, значит, и Штёрте, и ты этого ожидали. А почему?

— Потому что Политбюро признало нашу правоту, то есть правоту Штёрте, а не твою.

— Ага. И все это благодаря отчетам Штёрте, которые ты, очевидно, сам и писал. Отвечай!

— Да, писал их я, но мы их всегда обсуждали вместе.

— Мы — это кто? Ты и Штёрте — или ты и гестапо?

— Гестапо? — удивленно, однако не повышая голоса, переспросил Ханнес. — При чем тут гестапо? — И рассмеялся, негромко, но и непринужденно.

Тогда двое, стоявшие у двери, подошли и молча подняли его со стула, один задрал ему руки вверх, они стянули с него пиджак и жилетку, потом один остался стоять с нацеленным на Ханнеса револьвером, другой же раздел его почти донага.

Штёрте принял от них его одежду, вывернул карманы, рывком оторвал подкладку пиджака.

Зённеке просмотрел все бумаги, выпавшие из карманов Ханнеса, просмотрел их на свет, провел пальцами по каждой бумажке — медленно, обстоятельно. И снова отдал их Штёрте.

Наконец Зённеке спросил:

— У тебя есть отец, мать, братья или сестры, может быть, жена и дети?

— А что? — спросил Ханнес. Он был совершенно спокоен.

— С какого года ты в партии?

— С двадцать девятого.

— А когда ты стал агентом гестапо?

— Никогда, я не агент гестапо.

— Ага, значит, и связей с гестапо у тебя нет?

— Нет.

— Снимите с него рубашку. Здесь тепло, может и нагишом постоять. А если и простынет, это ненадолго. Мертвым насморк не страшен.

И тут он закричал, и голос у него наконец изменился:

— Клаус, Клаус! Они хотят убить меня, я не виноват!

— Не ори, мешаешь! — сказал Зённеке. — Почему ты говоришь: «Я не виноват», почему ты не сказал: «Я не виновен»? Отвечай! Не надо, Людвиг, оставь его, Пауль! Не трогайте его. В гестапо они пытали его сорок семь часов, и он молчал. Лишь на сорок восьмом часу сломался — и даже тогда не сказал им ничего важного. Предателем он стал только после того, как они прекратили его бить.

— Что? Что ты говоришь? — спросил Ханнес, отступая на шаг. Но стена была слишком близко, и он ударился о нее босой ногой. Дрожь прошла по всему его телу.

— Убери револьвер, Пауль, отдай ему барахло, пусть одевается.

Он дрожал, руки не слушались его, как не слушалось все тело, так что пришлось его одеть и в конце концов усадить на стул.

Зённеке наклонился к нему и спросил:

— Ты так боишься умереть?

— Не знаю, — прошептал Ханнес в ответ, — правда не знаю.

— Штёрте ты знаешь и меня тоже знаешь. А Пауль и Людвиг — старые бойцы, еще со времен «Спартака». Мы будем судить тебя именем партии. Ты понимаешь, что суд будет справедливый, ведь так?

— Да.

— Хорошо. Но главное — не в том, чтобы ликвидировать такого бедолагу, как ты, главное — спасти партию.

— Партии ничто не грозит, наоборот. Тебе не все известно, поэтому ты думаешь, что я — агент гестапо. Благодаря моим связям с гестапо я устроил так, что партия уже сколько месяцев не несет никаких потерь. Я связан с левой оппозицией среди нацистов, надеюсь, это тебе все объяснит.

То, что он рассказал, в основном совпадало с сообщением Кленица. Новым здесь было лишь то, что связи Ханнеса выходили за пределы гестапо, он поддерживал контакт и с теми руководителями СА, которые действительно были известны как «левые». Большую роль среди них играл, по его мнению, и Йохен фон Ильминг, которого он видел два раза. Фон Ильминг не был связан с гестапо и ничего не знал о «соглашении» между гестапо и Ханнесом. Фон Ильминг считал, что скоро возникнет подлинно национальная коммунистическая партия: избавившись от своего прежнего руководства, она объединится с «левыми» из нацистов и возьмет власть — с Гитлером или без него, это уже не важно. Такая национал-большевистская Германия, в тесном военном и экономическом союзе с Россией, смогла бы занять первое место в Европе и легко покорить Африку и Азию. Для этого Ханнес и хотел получить доступ к центральному руководству в стране, чтобы окончательно освободиться от диктата эмиграции. В этом он видел единственное спасение для партии. Но при всем при том он оставался верен — и настаивал на этом — линии партии в социальном, национальном и русском вопросе. Он ни с кем не говорил об этом — в частности, и потому, что знал: такие люди, как Зённеке, живущие устаревшими представлениями, никогда не поймут, какую сложную и нужную игру он ведет. А Штёрте он со временем все объяснил бы и сумел бы его убедить в своей правоте.

— И ты до сих пор во все это веришь? — спросил Зённеке.