Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

— Попробуй, Гануся!

4

Зённеке пробыл в Праге три недели. Сначала предполагалось, что он поедет в Москву на какое-то важное совещание с самыми ответственными руководителями, а оттуда — в Германию. Но из Москвы неожиданно пришли иные распоряжения. И он поехал на родину — через Париж, а потом через Данию. Ирма сопровождала его до Парижа. Там они расстались. Зённеке знал, что она не любит его, и надеялся, что к следующей встрече и сам станет к ней равнодушен. Но пока он еще любил ее. И искал простых объяснений ее необъяснимым поступкам, всему, что Йозмар называл «непорядочностью» и «мещанской жаждой сенсаций».

Йозмар провел какое-то время в приграничных районах — ему надо было встретиться с людьми на «окнах». Если новая организация работает хорошо, значит, и связь между эмиграцией и страной должна улучшиться. Потом он уехал. Нервозность его прошла, он снова был всем доволен — и зарубежным руководством, и Зённеке.

Вассо и Мара уезжали в Вену. Сложная проверка, проведенная Карелом, показала, что они там не «наследили», а значит, могли продолжать работать в Австрии. Они часто заходили к Дойно, Мара заботилась о Ганусе; женщины понравились друг другу.

Прощаясь, они обсуждали, где и когда могут увидеться снова. Было еще не ясно, куда направят Дойно. Вассо сказал:

— Даже когда все эти карелы расправятся с нами, ты, Дойно, останешься жить. Вместе со старым Штеттеном ты отступишь на какой-нибудь хорошо защищенный наблюдательный пункт. Вы вместе найдете ту формулу, в которой наконец удастся совместить исторический смысл нашей работы с бессмысленностью нашей гибели. Штеттен докажет тебе, что он и тут оказался прав, а ты с тщеславием, не лишенным трагизма, будешь поздравлять себя с тем, что твоя любовь к нам нисколько не помешала тебе сохранить объективность. А потом ты как-нибудь при случае скажешь Бородке, который к тому времени займет место Зённеке, что мог бы доказать ему, что он дурак, но тем не менее признаешь, что его победа над Зённеке была исторически необходима. И будешь завидовать нам, что мы не дожили до победы Карела и Бородки.

— Ты несправедлив, — ответил Дойно, словно пытаясь обратить все в шутку, — ты не сказал, что я буду горевать по вас.

— Этого тебе Карел не позволит. А если ты нарушишь его запрет, он тебя ликвидирует. Так что горевать ты не будешь.

— Буду, и Карел мне ничего не сделает, разве только исподтишка, но я всегда буду смотреть ему прямо в глаза.

— Ты не сможешь смотреть ему в глаза. Он будет слишком велик. На всех площадях мира будут висеть его огромные портреты. Люди будут подходить плотными рядами, чтобы поклониться ему, и имя его они будут произносить с любовью и почтением.

— О чем ты говоришь, Вассо! Мы теряем время на глупые шутки — почему, зачем?

— Я слышу, как трава растет, и вижу, как Карелы топчут ее. Ты этого не видишь, потому что не хочешь слышать.

— Мы с тобой еще посмеемся надо всем этим — через два-три года от всей этой чепухи не останется и следа.

— Через два-три года, Дойно, нас с тобой не сможет рассмешить даже самый лучший еврейский анекдот. Zivio![71]

Окольными путями наведя справки, Эди узнал, что может без опаски вернуться в Австрию и продолжить работу в университете. Он колебался какое-то время, но его неприязнь к такому возвращению, к такому «австрийскому варианту» оказалась все-таки слишком велика. Релли провела еще несколько недель в Вене, чтобы подготовить все к переезду. Они встретились в Париже, откуда собирались ехать в Америку, где Эди смог бы продолжать свои исследования. Но они все откладывали отъезд, откладывали расставание с Европой. Их друзьям казалось, что Эди вдруг сбился с пути, который для него-то уж всегда был открыт, и теперь, заблудившись, беспомощно искал другой путь, но его не было, а прокладывать его не имело смысла.

В Праге он часто виделся с Ганусей. Сначала он опасался, что из-за совместной жизни с Дойно у нее изменится характер, она смирится и приспособится, как другие. Но потом убедился, что опасения напрасны. Ее уверенность в себе не поколебалась. Женщина, голос и жесты которой не меняются ни на йоту, даже когда она знает, что ей восхищаются, сможет противостоять любому искушению, любым трюкам, — понял Эди и успокоился. И ему удалось легко победить свою тщательно скрываемую ревность, так мучившую его в первые дни, после того вечера у Дойно.

Благодаря помощи Штеттена Дойно вместе с Ганусей несколько месяцев просто беззаботно путешествовал — для поправки здоровья.

Несколько недель они провели в горах. Когда зима окончилась, они поехали на юг, к морю; жили они на острове. Но пробыли там меньше, чем собирались. Задание, полученное Дойно от партии, не терпело никаких отлагательств.

Они хотели провести еще три дня в старом портовом городе, прямо против острова. Но уже на второй день, ранним утром, Гануся уехала. Дойно, потрясенный, читал ее короткое прощальное письмо. О том, почему она уехала именно так, вдруг и тайком, в письме не было ни слова. Она благодарила его за все — и не сообщила, куда уезжает. Быть может, она напишет ему, но не теперь, а через несколько лет.

В этот день Дойно в тоске бродил по городу. Он не скрывал от себя и того, что рад освобождению: это чувство было пока слабее тоски, но он знал, что со временем оно окрепнет. Юноше любое расставание с женщиной кажется смертью. Он уже не юноша. К такого рода смерти можно привыкнуть, ибо после нее продолжается жизнь. Все, в чем мы так часто упрекаем женщину, пока любим, потом очень быстро уходит из памяти. А то, что остается, постепенно блекнет, становится остывшим воспоминанием. Ощущение встречи с призраком при виде женщины, которую когда-то любил, сохраняется недолго — самое позднее до тех пор, пока не поймешь, что сам стал призраком. Оказывается, в жизни бывает и это. Первое время Дойно еще пытался узнать, куда могла уехать Гануся. Впрочем, попытки эти были не очень настойчивы, а потом Дойно и вовсе от них отказался. Задание ему было дано такое: с помощью неопровержимых фактов и убедительных выводов он должен был доказать миру, что тот ужас, который сейчас творится в Германии, касается всех людей на земле, ибо, если его не остановить, Германия развяжет новую мировую войну. Последний канадский крестьянин должен понять, что этот процесс, начавшийся с преследования евреев и коммунистов, с сожжения книг и издевательств над заключенными, в конце концов примет такие масштабы, что приведет и его на европейское поле битвы.

Когда его сотрудники начинали сетовать на глухоту этого мира, Дойно, ученик Штеттена, утешал их:

— Мир еще очень юн. Он еще не научился как следует слушать. Он помнит лишь о событиях минувшего дня, но не минувшей недели. На школьных скамьях сегодня сидят убитые будущей войны. И ничто из того, что они учат, не поможет им уйти от этой судьбы. А их родители не хотят нам поверить.

— Зачем же мы проповедуем глухим? — спросил кто-то.

— Затем, чтобы в гуле канонад и бомбежек им захотелось услышать то, что мы тогда сможем лишь шептать.

— Но тогда будет поздно!

— Поздно? А я думаю о последней войне — и боюсь, как бы тогда не было еще слишком рано. Революционеры почти всегда приходят слишком рано. Мир, друзья мои, еще ужасно молод, поэтому мы с вами стареем так рано.

Глава восьмая

1

— Ну-ка, выкладывай без утайки, как на духу! Что ты имеешь против меня? — Так Штёрте обычно начинал разговор. Нет, Зённеке не любил Штёрте. Тот выглядел крепким, как дуб, но был болен. Зённеке случайно узнал об этом. Он заразил нескольких молодых девушек в своей ячейке, но пройти настоящий курс лечения боялся. Представления Зённеке о венерических болезнях ограничивались дешевыми брошюрками, читанными в юности, и цветными иллюстрациями, навеки оставившими у него чувство глубокого отвращения. Он принадлежал к поколению добродетельных революционеров: они не пили, потому что алкоголь — враг рабочего класса, и избегали грехов — тех же, которые осуждала буржуазная мораль, но по причинам, понятным лишь революционерам.

Штёрте выдвинули Классен и его люди. Два года на судоремонтном, четыре года на мелких торговых судах, заходивших во многие порты, год без работы после забастовки, которую он же и подготовил весьма толково, четыре месяца членства в профсоюзе моряков — с таким прошлым Штёрте явился в партию. Он оказался неплохим оратором, умеющим связывать соленые морские словечки с разными «интеллигентными» выражениями. И не только не боялся, но, казалось, даже рад был спровоцировать противника на грубость, чтобы доказать, как легко он может справиться с ним. В первое время он охотно повторял, что он не теоретик, но классовое чутье всегда выведет его на правильный путь, что он повидал мир и убедился, что враг везде один и тот же. Но постоять за себя он умел. Впрочем, позже он научился вставлять в свою речь нужные цитаты, проводить статистику и пользоваться такими словами, как «исторический материализм», «диалектическое развитие» и «экспроприация экспроприаторов». Молодежь, которой он командовал в драках на бурных собраниях и перестрелках на городских окраинах, шла за ним охотно. Он был ее героем.