Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

Нигде партийная организация не пережила такого ужасного, чудовищного разгрома, как в округе Штёрте. Но нигде и не удалось так быстро возродить партию. Этот округ, казалось, опровергал все пораженческие утверждения Зённеке. Число коммунистов росло, все каналы связи работали без перебоев. Прямо под носом у полиции в порту выгружали пропагандистские материалы, распространявшиеся потом столь же беспрепятственно. Если такое возможно там, то почему невозможно в других местах? Главное — отвага, верность линии, железная дисциплина и точнейшая техника конспирации!

Связь между Зённеке и Штёрте работала с перебоями. Четверо из пяти коммунистов, направленных в этот округ, были схвачены через несколько дней или даже часов, пятый же спасся чудом. В своем отчете, адресованном Политбюро, Штёрте жаловался, что у Зённеке плохая техника конспирации, и подчеркивал, что ему уже не раз приходилось действовать на свой страх и риск, в обход инструкций Зённеке. Бюро решило подчинить Штёрте непосредственно себе. Его же прочили на место Зённеке, только пока решено было ему об этом не сообщать.

Зённеке не слишком доверял отчетам Штёрте, столь безоговорочно подтверждавшим линию партии. Фраза: «Мы настолько сильны, что гестапо стало слабее нас. А поскольку гестапо слабее нас, мы можем и дальше уменьшать риск своей конспиративной работы. Поэтому партия растет, несмотря на нелегальное положение», — эта фраза могла быть правдивой. Но Зённеке чувствовал, что в ней — ложь и что написал ее не Штёрте. Почему гестапо там оказалось таким слабым, что коммунисты набрали такую силу? И почему именно там?

— А ты как думаешь, Йозмар? — спросил он.

— Не знаю. Может быть, у них там какая-нибудь особая техника конспирации.

— Может быть. Но почему Штёрте сообщает о ней так скупо, почему не пишет, в чем она заключается? Пятнадцатого января он организовал несколько трехминутных демонстраций, и полиция всюду опоздала, не взяли ни одного демонстранта. И это — в центре города, у вокзала, в рабочих кварталах и в порту! Неужели никого из демонстрантов не узнали в лицо? Как это может быть? Они что, были в масках? Куда смотрели полиция, штурмовики, гестапо?

— Что ты хочешь сказать, Герберт? Ты никогда не любил Штёрте. Так мы все скоро перестанем доверять друг другу. Не надо перегибать палку.

— Я ему доверяю, но я не верю в чудеса. Все чудотворцы — жулики.

— Все?

— Все, Йозмар. А кроме того, чудеса дорого обходятся. Тот, кого чудо насытит на один вечер, должен потом три дня голодать. Зайди послезавтра, тогда я, наверное, смогу рассказать тебе, что за чудеса творятся там у Штёрте.

2

И действительно, двумя днями позже Зённеке уже все знал. И именно благодаря чуду, которое готовил уже несколько лет. Чудо было дорогое, но платил не он, платил тот человек, которого он избрал, на которого возложил тяжелейшую ношу.

Профессия офицера была уготована Фридриху Вильгельму фон Кленицу с детства. То, что офицером был его отец, тоже сыграло свою роль, но важнее всего была воля деда с материнской стороны, разбогатевшего мельника, выдавшего обеих дочерей за офицеров-дворян, — чтобы исчезла его простонародная фамилия, чтобы внуки зажили иной, чем он, жизнью.

В родительском доме, в школе, а потом и в кадетском корпусе — всюду юный Клениц убеждался, что в мире нет выше чести, чем быть офицером прусского короля и германского кайзера. Он был старательным, не слишком бойким учеником, послушание было естественной чертой его характера — все в нем было добротно-средним. Он гордился своим кайзером, своим отечеством, своей семьей с отцовской стороны, школой, учителями, своей лошадью и кадетским мундиром — всем и ровно в той мере, какой от него и ожидали.

Когда началась война, он был еще слишком юн, чтобы идти на фронт. Он ждал, когда ему тоже позволено будет участвовать в победах. Когда империя рухнула, ни он, ни его близкие не могли в это поверить. После краткого, но глубокого потрясения им стало ясно, что германская армия предана, но не разбита. Нужно уничтожить предателей в собственной стране, и тогда все вернется к естественному порядку, и победа вернет себе единственно подобающее ей немецкое имя.

Фон Клениц вступил в офицерский отряд, взявший на себя задачу «водворить все на место». Их штаб-квартира помещалась в одной из шикарнейших гостиниц города, у них были оружие, деньги и уверенность в собственной безнаказанности. Восемнадцатилетний фон Клениц ничего не смыслил в больших политических играх. Он участвовал в том, что считал восстановлением «естественного порядка», мира, в котором существуют народ, бюргеры и дворяне, рядовые, унтер-офицеры и офицеры. Таким образом, он точно знал, за что борется и почему нужно обезвреживать так называемых вождей так называемого пролетариата. И участвовал в этих акциях — без излишней ретивости, но отнюдь не пассивно.

Фон Клениц снова стал серьезно думать о карьере, прочное место в новой армии, рейхсвере, было ему обеспечено. После одного из выступлений фюрера нового движения, стремившегося к власти, он вместе с другими офицерами создал тайную группу, целью которой было: распространять в армии идеи фюрера, способствуя достижению того идеального состояния, которое фюрер называл «вооруженной нацией».

По чьей-то неосторожности о группе заговорили, ее создателей обвинили в государственной измене и предали Имперскому верховному суду. Судили их не строго: они получили от одного до двух лет заключения в крепости. В крепости Клениц и его товарищи впервые встретились с врагом в непривычной обстановке — лицом к лицу. О коммунистах у этих юных офицеров было предельно ясное представление. Обнаружив, что оно не имеет ничего общего с действительностью, они испытали такое потрясение, что некоторые из них усомнились в правильности даже самых незыблемых своих идей. Они решались даже вступать в дискуссии с коммунистами, особенно если те происходили из хороших, а тем более — дворянских семей. И стали всерьез подумывать, что вполне могли бы стать офицерами, а позже — и генералами в армии пролетарского государства. Трое из восьми офицеров приняли решение и в конце срока заключения подписали открытое письмо, составленное, впрочем, не ими, в котором уведомляли армию и весь немецкий народ, что порывают с национал-социалистской партией и вступают в ряды коммунистического движения, ибо лишь оно способно принести людям национальное и социальное освобождение.

Фон Клениц не был одним из этих троих. Он не порвал личных отношений с перебежчиками, но осуждал их поступок, граничивший, по его мнению, с изменой. Коммунистические идеи казались ему не только ошибочными, но и слишком сложными и запутанными. Ему не удалось дочитать до конца ни одну из теоретических работ. Это было скучно. Лишь одну вещь он дочитал до конца и перечитал дважды и трижды. Но это была не теория, а письма, Роза Люксембург писала их в тюрьмах. Эти письма произвели на обычно столь уравновешенного и не слишком чувствительного фон Кленица такое сильное впечатление, видимо, еще и потому, что он читал их в тюрьме. Но решающую роль сыграло другое: в разговорах с близкими и товарищами он не раз высказывал сожаление, что не был «вместе со всеми» той ночью, когда убили эту женщину, потому что о ней у него сложилось настолько ясное представление, какое дает лишь миф о враге. Для него она была заклятым врагом: маленького роста, с плохой фигурой, уродина, еврейка, да еще из Польши, мегера, еврейская свинья, ведьма — поистине заклятый враг! Впервые фон Клениц испытал такое смятение чувств и мыслей, что оно показалось ему болезнью. День за днем он ждал, что это пройдет. Но тщетно.

Узнав, что Зённеке был близким другом этой женщины, он попросил отпустить его из крепости на один день. Он не договорился о встрече, поэтому ему почти весь день пришлось ждать, когда Зённеке вернется домой. Он попросил разрешения не называть своего имени; ему нужно лишь узнать кое-что, так сказать, в личном плане: какой была Роза Люксембург в жизни, не как политик, а как человек, как женщина?

Зённеке помнил имена и фотографии всех людей, участвовавших в убийстве великой революционерки, — все они еще были живы, и он знал это, но этот молодой человек, судя по выправке и манерам — хорошо вымуштрованный офицер, был ему незнаком.

— О Розе Люксембург я рассказывал сотням людей, а если считать выступления на собраниях — то и тысячам. Почему мне так трудно говорить о ней с вами? Вы — один из ее убийц?

— Нет! — поспешно возразил фон Клениц. И смущенно добавил: — Н-нет.

— Но могли стать им и даже чуть не стали, так?

— Сожалею, но я уже сказал «нет», и мне нечего добавить, господин депутат рейхстага.

Они помолчали, потом Зённеке начал свой рассказ. Он обращался не к молодому человеку, чинно сидевшему перед ним, а к книжным полкам, к самому себе. Прошлое возвращалось, для него оно всегда оставалось настоящим, освещая ему — и только ему — дорогу. Только он до сих пор ощущал боль, он один осиротел после ухода этой великой женщины. Для других ее уже двенадцать лет не было на свете, для него она все эти двенадцать лет продолжала умирать.