Мы добегаем до джипа, и я уже хватаюсь за ручку пассажирской двери, но он преграждает мне путь. Прижимает к холодному металлу, так близко, что я чувствую его дыхание. Внимательные глаза не отпускают мои, он берет меня за руки и произносит:
– Не слушай мою мать. Ты идеальна.
Судорожно сглотнув, я отвожу взгляд.
– Спасибо, – слабо улыбаюсь я. – У нас вышла неплохая команда.
– Так все и должно было быть с самого начала, – говорит он. Пару секунд медлит, будто принимает какое-то решение, а потом, не успеваю я задуматься, какое же, его губы касаются моих.
Я будто превращаюсь в воду, без сил опираясь на машину, и едва успеваю обхватить его за шею, как он отрывает меня от земли, подхватив под бедра. Поцелуй горячий, яростный, он слаще леденца, а я будто лечу, сжатая в прижимающих меня к машине объятиях. До сознания добирается мысль «боже мой», одновременно с ней главная дверь дома открывается, и мы видим вытаращенные глаза Деборы.
Я запрокидываю голову и смеюсь, смеюсь так, что чуть не плачу. Николас усмехается и тоже смеется, а глаза сияют. Наверное, поверить не может.
Не знаю, что на нас нашло, но мне нравится. С места, где она стоит, Деборе видно, что руки Николаса забрались под мою рубашку, и осознание того, как она, должно быть, шокирована, почти вызывает жалость. Почти.
Николас отпускает меня, и приходится признаться самой себе: я уже понятия не имею, что происходит. И это пугает.
Я все еще хочу есть, и – чудо из чудес! – «У Джеки» еще открыто.
– В День благодарения? – восклицаю я, когда Николас забирается обратно в машину с промасленным бумажным пакетом.
– Они всегда открыты.
Осторожно кошусь на него. Мы столько раз заезжали к «Джеки» в наш первый год, до помолвки, до того, как стали жить вместе и как я потеряла работу в магазине техники.
– Получается, ты заезжаешь сюда так же часто?
– Ну, знаешь, – пожимает плечами он. Но я продолжаю смотреть на него, так что приходится сказать правду: – Иногда, когда дома не все гладко, заезжаю. Когда беспокоюсь, что ты собираешься сказать что-то, что… э… мне не понравится, сажусь в машину и еду сюда. Говорю, что к родителям, но в большинстве случаев катаюсь по округе или заглядываю сюда. Смотри. – Он открывает бардачок, где лежит целая пачка самых больших салфеток с логотипом кафе.
– Ты беспокоишься, что я скажу что-то, что ты не хочешь услышать? – повторяю я, принимая от него картонную упаковку с едой. – Например?
Он пожимает плечами, а потом заводит машину и поворачивает к дому.
Так как на вопрос он отвечать явно не хочет, я думаю, что еще сказать.
– Табличка на доме твоих родителей написана с ошибкой. Та, про «хоть розой назови».
– Знаю, – хмыкает он. – Я как-то поискал цитату. Не говори им, хорошо? Хочу посмотреть, через какое время они это поймут.
Мы понимающе улыбаемся. Может, Николас не так и плох.
Эта же доброжелательность заставляет меня произнести следующую фразу:
– Когда приедем домой, хочу кое-что тебе показать.
Он окидывает меня быстрым взглядом. Я чувствую в темноте, как он смотрит то на дорогу, то на меня. Он молчит, но шестеренки у него в голове почти со звуком крутятся всю дорогу до дома, размышляя, что же это может быть. Даже предположить не могу, до чего он там додумался.
Когда мы входим в дом, я уже жалею. Дурацкая импульсивность! Нужно взять слова назад. Я пытаюсь придумать какой-нибудь другой секрет, но в голову ничего не приходит.
– Ну, – произносит он, лишая меня последних шансов. – Что ты хотела мне показать?
Если бы не нерешительность в его взгляде, может, я бы все же как-нибудь вывернулась. Но он обеспокоен. Думает, что чем бы это ни оказалось, оно касается его и меня, и вряд ли что-то хорошее. Не могу заставлять его страдать дольше, так что собираюсь с духом и призываю на помощь все свое мужество и даже больше. Никогда, никогда не думала, что добровольно покажу ему это.
Вхожу в кухню. Он стоит, опираясь на разделочный столик.
– Вот. – Я вкладываю ему в руку свой телефон и отхожу к противоположной стене. Не могу удержаться и грызу ногти.
– Что ты хочешь, чтобы я с ним сделал? – Теперь он выглядит еще более обеспокоенным.
– Посмотри в заметках.
– Зачем?
– Просто посмотри.
Несколько долгих секунд он разглядывает меня, будто ожидая подвоха, а потом послушно нажимает на иконку. Мне хочется выхватить телефон обратно. Щеки горят, сердце подступило к горлу, и если он засмеется, слез мне не удержать. Жалость будет еще хуже. Он сочтет меня жалкой неудачницей, без сомнений – все доказательства на руках. Никто не хочет принимать меня на работу. Посмотри, ради кого ты отказался от всего. Ради девушки, которую даже в официантки не берут.
Наблюдаю, как он читает список в заметках, где указаны все места, куда я посылала резюме. Везде я подробно пишу, посылала на почту или приходила лично, жду ответа по телефону, по почте или в СМС. Те места, на которые я очень рассчитывала, отмечены смайликами. Отказы – крестиками. У тех, кто мне еще не ответил, стоит знак вопроса. Приглашений нет.
Список длинный, и там сплошные крестики.
Проходит несколько минут, а он все молчит, просто смотрит в экран, совершенно точно расшифровав содержимое, и мне уже нечем дышать. Когда обо всех этих отказах знала только я, можно было как-то справиться. А теперь, когда их видит и он тоже, унижение ощущается заново. Я знаю, что небезнадежна, но, боже, как же сложно заставить себя поверить, что это не какая-то бесконечная полоса «Нам трудно это сообщать, но вы нам не подходите. Очень жаль, что не можем порадовать новостями, желаем удачи».
Прячу лицо в ладонях, поэтому ощущение обнимающих рук застает меня врасплох. От его прикосновения туго натянутая струна внутри расслабляется, и я со слезами утыкаюсь ему в плечо.
– Так глупо об этом плакать. Прости.
– Ну что ты, – шепчет он, целуя меня в висок. –