книжку «Быть хозяином», напечатал в своей газете и прислал мне.
Меня тронула не рецензия, хотя по ней я узнал в авторе родственную душу, а сама газета, маленькая четырехполоска, отпечатанная на плоскопечатной машине, довольно прилично сверстанная — сразу видно, стараются ребята, любят свое детище. Наверно, из всех плохо сделанных вещей противнее всего брать в руки плохую газету. Она оскорбляет во мне все: ум, чувства, вкус, достоинство, как будто некий глупый и нахальный с издевательской ухмылкой цедит: «Не барин — проглотишь»…
(Вот опять оторвали от стола — приехал директор областной картинной галереи с целой свитой экспертов. Более часа потратил на объяснения и агитацию за необходимость дать селу высокое искусство.)
18 октября 1984 года
Так вот — о «районке». Друзья газетчики часто присылают мне свои газеты, и меня радуют их удачи. Ребята ищут, мучаются, радуются и огорчаются — это и есть творчество. Они не равнодушные, не холодные «строчкогоны», хотя я понимаю, как «давят» строчки, как неумолима маленькая четырехполоска, требуя от каждого обязательного минимума строчек: газету ведь не выпустишь с белыми пятнами, надо заполнить ее всю, три тысячи строк текста, а творческих работников порою, считая и редактора, всего пятеро, а газета выходит через день, так что выдавай, как говорится, на-гора, товарищ литсотрудник, триста — четыреста строчек ежедневно. Изнурительная работа! И все-таки, сжигая свой ум и нервы, они творят, ищут, выдумывают и находят в этом удовлетворение. Я представляю, какое облегчение они испытывают вечерами, когда полосы сверстаны, вычитаны и подписаны, и каждый подержит их в руках, осмотрит критически и обязательно от чего-то хмыкнет, дернет бровью, ибо довольными они никогда не бывают, им все кажется, что номер можно бы сделать лучше. И все-таки облегченно вздохнут, расслабятся и начнут говорить о чем-то не относящемся к номеру, но непременно связанном с жизнью района: то перескажут подробности командировки, которые не легли в текст, то случай в деревне, о котором надо бы написать, но пока не знают как, то новости, услышанные в районных верхах, то письмо-жалобу, по которому следовало бы разразиться фельетоном, да умелого пера нет. «А может, кто возьмется, ребята?» — спрашивает шеф, и ребята чешут затылки: «М-да, надо бы…» В кабинетах горят все лампы, сигаретный дым слоится, секретарь корпит над очередным макетом — у этого трудяги не бывает минуты, когда можно просто поболтать, — редактор ходит, разминается после целодневного сидения за столом — это уже не рабочий день, не работа на номер, но — работа на газету. Они постоянно пребывают в «запряженном» состоянии.
Я и прежде дивился и сейчас дивлюсь, почему районное начальство смотрит на работу своих газетчиков несколько свысока. Редчайший случай, когда, скажем, секретарь райкома входит в их положение, понимая их постоянное нервное напряжение. А то ведь только и слышишь: почему о доярках перестали писать, почему не критикуете то, почему не хвалите это, почему упустили, прозевали, не разглядели — десятки «почему» сыплются и а головы газетчиков, и они торопятся исполнить указания, иногда пустые, ненужные, но и в «ненужности», бывает, блеснет вдруг искра, ухватит ее газетчик, загорится желанием, носит-носит в себе — и выдаст «внеплановый» материал, который потом на летучке отметят как «находку».
Сложна работа газетчика. Сложна и интересна. А престижность профессии падает. Вот парадокс. Мой корреспондент Ефанов сетует, что его сын не пошел в агрономический вуз. Вот бы отцу и приохотить сына к журналистике! Похоже, в голову не пришло. Отчего же? Не удовлетворен? Тогда почему сменил поле на редакционный стол? Может, причина в нас самих: клянем «сладкую каторгу», а отказаться не в силах, для молодых же, не знающих, что это такое, кажется, что мы и впрямь не любим свою работу, только лямку тянем. Вроде бы стесняемся разворошить гору мякины, извлечь и показать молодым золотое зерно, которое привязало нас к газетной колеснице.
Не знаю, суждена ли районным газетам долгая жизнь, в нынешнем качестве, возможно, и не суждена, но прожили они как-никак более полувека, сделали свое большое дело, а главное — были великолепной школой познания жизни для нашего поколения журналистов.
* * *
Ну вот, кажется, и вернулся к мысли, оборванной болезнью, — к расхождению факта и акта, которое, если его честно осмыслить, и есть познание. В начале моей редакторской деятельности было в наших краях увлечение раздельной уборкой хлебов. «Увлечением» назвали это позже, а тогда… Впрочем, расскажу сначала урок, преподанный мне Максимовым. Был в районе такой председатель, которого иначе как строптивым у нас и не называли, из «тридцатитысячников», по профессии железнодорожник, на вид довольно суровый и в суждениях резкий. Как обычно, перед страдой прошел пленум райкома, и в постановлении, в частности, записали: убирать нынче хлеба только раздельным способом, для чего немедленно и повсеместно пустить лафетные жатки. Газета, естественно, обязана освещать ход уборки и, естественно, «в разрезе постановления пленума». Я поехал в колхоз к Максимову и увидел на полях не лафеты, а комбайны. Рожь жали, как говорят агрономы, напрямую. Спрашиваю у председателя:
— Почему не раздельно? Ведь только что голосовали за…
Он вопросом на вопрос:
— Кто в колхозе хозяин?
Думаю: шутит. И отвечаю ему в тон:
— Общее собрание, а повседневно — правление.
— Зачем тогда спрашиваешь?
— Выходит, правление решило вопреки пленуму…
— Ничего оно не решало. Я решил. К чему волыниться с лафетом, если рожь созрела? Головой думать надо.
У меня такое не укладывалось. Ничто Максимову не мешало высказать свое мнение на пленуме, внести в проект постановления поправку, ну, скажем, дополнить пункт о способе уборки словами «смотря по обстоятельствам». Он же ничего не сказал, проголосовал вместе со всеми. Проголосовал, чтобы тут же забыть и делать по-своему. Я относился к коллективным решениям уважительно, поэтому и подверг Максимова критике в газете.
Под вечер того дня, когда газета вышла, вызывает меня первый секретарь райкома и подает бумагу. «Читай, — говорит, — ответ на критику». О боже, первый раз в жизни читал по своему адресу такие эпитеты, как «мальчишка», «балабон газетный», «праздноболтающийся турист»… Это еще самые мягкие, были и похлеще. А в конце опровержения ставился ультиматум: или я публично извинюсь перед Максимовым, или он, Максимов, подает в отставку. Я понял, что положение у секретаря незавидное, но все же спросил:
— В чем я должен извиняться? И чего сто́ит тогда постановление, которое не выполняют?
— Видишь ли… Ты прав: постановление надо выполнять. Но и Максимов прав: хлеб не ждет.
Можно было спорить, но спор наш стал бы просто словесным упражнением, а надо было всего-навсего погасить конфликт: он не сулил сторонам ничего, кроме нервотрепки. Кончилось тем, что я, уняв