любопытных, которые с восторгом глядели на отважного артиста в пестром наряде. Богомольцы с благоговением повторяли имя Мушского султана Святого Карапета, который одарил канатного плясуна столь удивительным искусством.
«Хорошее время выбрала Соня, — подумал я. Сейчас вся толпа богомольцев занята канатным плясуном, и у „Молочного ключа“, вероятно, никого нет.».
«Молочный ключ» находился в тесном ущелье среди огромных скал, образовавших каменную пещеру, где вода собиралась в небольшом бассейне. В этой священной купели и купались богомольцы в надежде на исцеление от недугов и на духовное одарение. Вход в пещеру был так широк, что издали можно было видеть половину пещеры.
Я думал, что Соня еще не пришла, так как она обещала придти после захода солнца, и что я, нетерпеливый, пришел на целый час раньше назначенного времени. Но я издали увидел сложенное у входа в пещеру платье. Любопытство заставило меня проверить — женское это платье или мужское. «Быть может, это сама Соня, — думал я, — пришла купаться, а мне назначила время попозже, чтоб успеть к тому времени искупаться».
Я стал издали смотреть вовнутрь пещеры. Молодыми людьми часто овладевает такое нескромное любопытство. Вдруг на поверхности воды показалось прекрасное тело, чудесное тело! Распущенные волосы падали на свежую молодую грудь. Она с детской радостью играла с волнами в бассейне. Последние лучи солнца падали на ее бледное лицо. Как пленительно было это девственное лицо! Но она повернула лицо, словно не хотела, чтоб солнце своими золотыми устами касалось ее невинной груди. И она показала свою чудесную спину. Это длилось лишь одну минуту. Тело снова скрылось в воде.
Так, «огненные девы» появляются на поверхности Ванского озера, пленяя юношей, которые, горя страстной любовью, бросаются в пучину вод. Русалки похищают их и уносят в бездну вод и там в хрустальных палатах ласками своими тешат их.
Русалка снова показалась над водой. На этот раз она была спокойна и не резвилась. Сидя в воде, она расчесывала свои длинные волосы. Это она, Соня. Мне знакомы эти шелковистые волосы, этот ангельский образ.
И вдруг мной овладело чувство, страшное чувство, которое испытывает преступник, согрешивший перед святыней.
Мучения совести ужасны для сердца еще не утратившего силы жизни. «Я любил эту невинную голубку, — думал я, — но Маро, полудикая Маро, похитила мое сердце, принадлежавшее Соне». Мои размышления прервал человек, который, как мне показалось, шел прямо к пещере. Он с ног до головы был одет в черное платье, сделанное из грубой шерстяной материи. По всему было видно, что это какой-то монах-отшельник. Он шел медленно и спокойно, распевая какую-то грустную мелодию.
Я тотчас побежал к нему и, загородив ему дорогу, сказал:
— Не подходите к пещере, там купается девушка, моя родственница.
— Я иду сюда, — ответил он, — указывая в сторону озера и, бросив на меня пытливый взгляд, удалился.
Но какой был он таинственный! Наверно это один из отшельников, удалившихся от мира в пустынные горы. Когда он немного отошел, запел громче и я был удивлен тем, что он пел не духовную песнь или молитву. Такие песни можно услышать в степях Аравии, когда бедуин одиноко бродит по пустыне.
В ту же самую минуту я увидел, как из-за кустов появилась Сусанна с маленькой ворожеей и подошла к отшельнику-монаху. Монах обнял Гюбби, поцеловал ее, и они все вместе скрылись за холмом.
«Что за странное явление? — думал я. — Что общего между отшельником-монахом и старой гадалкой? Видимо, и песня его имела особое значение, и она-то вызывала скрывавшуюся в кустах старуху. На каком языке он пел?»
Эти размышления меня увлекли, и я не заметил, что солнце уже зашло, в долине уже сгущался мрак, и Соня давно уже оделась и вышла из пещеры.
Подходя к ней, я бы полон сладостных желаний. Мне казалось, что Соня обнимет, поцелует меня, расскажет о своей тоске, скажет много ласковых красивых слов. Но всего этого не случилось.
— Фархат, — сказала она сдержанно-холодным тоном, — найди какое-нибудь место, где бы нас не видели, мне нужно сказать тебе несколько слов.
Мы поднялись на соседний холм, покрытый дикими миндальными деревьями и сели под прикрытием скалы. Оттуда был виден огромный лагерь богомольцев, расположенный вокруг монастыря, освещенный разноцветными фонарями. Издали доносились звуки музыки и пения. Но Соню ничто не привлекало. Она была печальна. Бедная девушка! Никогда я не видел ее веселой…
Сперва она рассказала мне о себе, о своем положении. Лишившись матери, она нашла утешение в брате Степане, который за последнее время чувствовал себя лучше. Но несмотря на это, отец ее решил, что болезнь Степана есть наказание, ниспосланное богородицей, поэтому привез его и отдал в монастырь, где его включили в число «бедняков» богородицы. Она умоляла отца не отдавать Степана в монастырь, обещая ухаживать за ним и беречь его, но все ее мольбы остались тщетными. Отец Тодик был неумолим. И вот, Соня, не желая расстаться с братом, решила поехать с отцом на богомолье, надеясь, что ей удастся отговорить отца от его жестокого намерения. Все это она рассказала мне с печалью, но без слез. Она, бедняжка, была столь несчастна, что уже не могла плакать. Затем, взяв с меня клятву, рассказала следующую тайну. Против охотника Аво и его гостей, т. е. Каро и товарищей готовится большой заговор. И Соня рассказала мне о том, что у ее отца происходили собрания, на которых присутствовали: настоятель монастыря богородицы отец Карапет, мой дядя Петрос, один курдский князь и несколько других лиц, которых она не знает. Она иногда подслушивала их разговоры и, хотя многого не понимала, однако узнала, что разговор шел об охотниках Аво, Каро и их товарищах, причем говорили о них много дурного и размышляли о том, как бы погубить их «дабы искоренить смуту».
— Хорошо, в чем же они виноваты? — взволнованно прервал я ее.
— Я не знаю, Фархат, — ответила Соня, тоже волнуясь. — Говорят, что они злые люди, разбойники, где ни появятся, там сеют смуту, там проливается кровь…
— Я этому не верю, Соня.
— И я не верю, но что поделаешь, не зажмешь рот у того, кто говорит. Когда я услышала все это, мной овладела тоска. Я знала, что и ты с ними, значит и тебе грозит опасность. Глаза ее наполнились слезами. И она, рыдая, продолжала:
— Как только я узнала это, побежала к твоей матери и все ей рассказала, с тем, чтоб она известила тебя об этом… Но она не успела. Она была очень огорчена и говорила: «Пропал мой сын!»
Я был глубоко взволнован и не мог