— Убьет ведь! — испугался вдруг Глуходедов.
Но огромный Лобода встал между ними, как стена, и, точно ничего не случилось, заговорил:
— Играют и так, как мы сейчас: забежал в угол — ори «ку-ку!» А то есть еще прием… по пьяному делу… безалаберный, не люблю я! Кричать «ку-ку» со всякого места: где стал, там и кричит.
— Вот это и есть настоящая «кукушка»! Это и есть! — вмешался Селенгинский. — Я им покажу «кукушку»! Э, черт! Брось свои билетики к шутам! Я им покажу настоящую кавказскую «кукушку»! Как коза буду прыгать, как коза — успевай стрелять!
— Чемодан подтяни! — ткнул ему в живот Лобода.
— Ни черта!.. Молодежь тоже! Чванится! Губы дует… Я им покажу «кукушку»… настоящую… — Он поднес пальцы к губам и чмокнул. — Туши свечку!
Кто-то налег на дверь оттуда, из бильярдной, несмело шмурыгал локтями, шептался.
Все оглянулись.
— Солдаты из буфета, — догадался Яловой.
— Эй, вы там! Прочь от двери! — зыкнул Лобода.
Отшатнулись.
— Может быть, дежурный по полку, — сказал Ирликов.
— Что нам дежурный!.. Дежурный!.. Спит в бараке… как свинья! — передернул от нетерпения всем телом Селенгинский.
Сел на пол. Сбросил сапоги.
На момент как-то стало тихо, и дождь вверху уже не стучал, а шелестел, как березы в лесу. Бабаев глядел на яркие световые пятна, бродившие по лицам. Каждое пятно уже утомляло, сверлило глаза.
Селенгинский вытянул губы, дунул, и вдруг упал мрак, точно не таился он где-то под потолком и в углах, а жил весь целиком в этом толстом, красном, с бесстыдно большим животом и тугими, как вилки капусты, щеками.
— Ку-ку! — прохрипел из ближнего угла Селенгинский, будто пробили старинные куранты.
— Стой, черт! — рявкнул Лобода.
— И зарядов мало, — тоскливо поддержал Шван.
— Ничего!.. стройся!
— Зарядов только по три!
— Выпустим — зарядим…
— Ку-ку!
Хрюкнуло, ударилось что-то в темноте, мягкое и круглое, как огромный мяч, толстыми руками разметало всех, столкнуло головами, сбило в кучу и в противоположном конце зала задорно пропело:
— Ку-ку!
— Черрт!
— Что такое?
— Отдавил ногу!
— Ррах! — нелепо выстрелил кто-то.
Звякнуло стекло: должно быть, попало в раму.
— Нельзя так!
— Бей его!.. Ку-ку!
Совсем близко. Даже не у стены, а где-то в пространстве.
Бабаев почувствовал вдруг близкий шум по полу — кто-то навалился на него, дернул за руку — чуть устоял на ногах.
— Что это?
— Ну-ну, ты!
Как будто кто-то рядом упал на колени, поднялся.
— Ха-ха-ха!.. Ку-ку!
Снова выстрел. За ним еще — странный, совсем ненужный, неизвестно куда.
«Бррыж-ж…» — глухо фыркнул, как кошка, раненый рояль.
— О господи!.. Ку-ку!
Насмешливо, тонко, как будто даже и не Селенгинский, а кто-то другой, маленький, спрятанный в нем.
— Ку-ку!
Бабаев нажал на спуск. Револьвер клюнул. Выстрел грохнул. «В пол!» — стыдливо подумал Бабаев.
— A-ax! — еще два выстрела.
Кто-то задел его локтем. Чихнул кто-то…
— Как коза! — промычало, набросившись, толстое и опять разметало всех.
— Ку-ку!
— Прекратить! Так нельзя! Беспорядок! — зарычал Лобода. — Спички!
Но опять кто-то выстрелил.
— Ку-ку!
Выстрелил еще кто-то.
Все сбились в кучу. Все молчали, затаив дыхание; ловили шорохи.
Бабаев хотел рассмотреть глазами это толстое белое пятно, но темнота не выдавала его; темнота швыряла его из угла в угол, точно живой воплощенный старый смех, и разбивала о стены в мелкие ртутные шарики.
— Ку-ку!
И тут же два выстрела.
Это уже начиналась охота.
Темнота зала уже всем казалась какой-то черной чащей, и диким, хрипло рычащим зверем представлялся метавшийся по ней Селенгинский.
Плотно стало, пьяно, бессмысленно.
— Это вальдшнеп! — смеялся кто-то.
— Кабан!
— Просто черт заморский!
— Дайте же спичку! — кричал Лобода.
Но никто не давал спички.
— Ку-ку!
Жмяк… Показалось Бабаеву, что выстрел его был круглым и толстым у дула револьвера, а там, вдали, где ударилась пуля, заострился и зазвенел.
— Зеркало! — догадался кто-то.
— Разбил, сукин кот! А что? Плати сам! — Мягкое перебросилось около, обдало потом.
Кого-то звучно толкнуло в спину: екнула спина.
— Ку-ку!
«Зеркало?..» Перед Бабаевым мелькнула радугой какая-то большая куча денег, которую могут с него вычесть, потом еще что-то… нелепое, грязное скривило перед самыми глазами подлую морду, топорщилось, забегая вперед спиною в угол, раскатывалось ручьями помоев… У него заныла рука от напряжения. Палец, лежащий на спуске, немел, ожидая.
Вдруг какой-то колючий приступ сладострастия пробежал по телу: попасть!
Шван сзади его прошептал: «Нет зарядов», кто-то толкнул его в плечо, повернувшись, кто-то скрипнул зубами… Но ухо пропускало мимо эти звуки, бросало их в темноту, а из нее вызывало, замирая, знакомый, такой противный хриплый голос, похожий больше на хрюканье, чем на рыданье кукушки… Только бы попасть! Все равно куда — только попасть!.
— Ку-ку!
Не пришлось менять направления револьвера: крик метнулся где-то близко, чуть не в конце дула…
Жадно нажал и спустил курок.
Звук выстрела казался страшно долгим, рассыпался на какие-то мелкие шерстинки, кружился, мешал дышать… И когда он ушел наконец, Бабаев услышал:
— Хлопc!.. Есть!
И грузное тело Селенгинского шумно опустилось на пол.
— Идол лоскутный!.. Ведь я же знал! Ведь я же знал, что подстрелят! — простонал Лобода и заревел вдруг: — Спичку!!
— Что? Что такое?
— Спичку!
Коробка долго, как шаловливый мышонок, шуршала в чьих-то непослушных руках.
Чиркнула спичка. Свет закачался и глянул кругом, хмурый и красный, как заспанный глаз.
V
Селенгинский сидел на полу, подвернув под себя ногу. Другая нога просунулась вперед просто и тупо. На лысой передней половине черепа круглился белый блик. Глаза подымались от одного на другого из подошедших и были какие-то наивные, непонимающие, сразу страшно помолодевшие глаза; не говорили, но — ясно было — хотели сказать: «Вот поди ж ты, какая чепуха вышла!»
— Куда? — коротко спросил Лобода.
— В живот, кажется… или ниже — не пойму куда… Доктора бы… — робко сказал Селенгинский.
— Говорил я тебе… Эх! — Лобода взялся за голову.
— Кто это? — спросил Шван. — У меня не было уж заряда.
— Кто стрелял последний? — поддержал Яловой.
— Ду… ррыбы! Разве не все равно, кто? — как-то по-детски взвыл, топнув ногою, Лобода. — Разве не все равно — ты, я? Кто-нибудь должен был попасть!.. Я кричал: спичку! Почему никто не зажег?
— Не кричи, Петя! Пошли за доктором! — кротко остановил Селенгинский.
Стало видно, как закраснелся и быстро темнел, напитываясь кровью, подол рубахи.
— Послушайте! Этим нельзя шутить! — наставительно сказал Ирликов.
Вид крови пугал его; он отворачивался и скользил по лицам блеклыми глазами…
— Что шутить? Кто ж шутит? — зло буркнул Лобода.
Он стал на колени перед Селенгинским, тихо заворотил рубаху.
Все столпились около, вытянув шеи.
Бабаев ощутил во рту сильно соленый, вяжущий вкус. В голове катились медленные сплошные круги, как колеса фаэтона.
На обвисшем животе Селенгинского он не мог ничего различить: червонело что-то широкое, но в усатое мрачное лицо Лободы он впился глазами и ждал.
— Рваная, сквозная… слава богу!. — прогудел Лобода. — А вышла куда?.. В ногу, что ли?
— Ну да! В ногу же, в ногу… — точно обрадовался Селенгинский и тихо хлопнул себя по подвернутой ноге. — В бедро, должно быть…
— Это я выстрелил последний, — сказал вдруг Бабаев.
Как-то больно стало на мгновенье его глазам от кучи столпившихся около глаз — непонимающих, вспугнутых, съеженных. Бабаев поспешно отбросил взглядом их все, отыскал глаза Селенгинского и долго смотрел в них, в самую глубь, зачарованно, тихо; смотрел, может быть, всего два-три момента, но показалось очень долго и важно. Глаза были, как раскрытая на двух четких страницах книга, не поучающая нагло, а спрашивающая кротко и ожидающе, как спрашивают вечерние поля у солнца: «Взойдешь ли завтра?»
— Вы… целились? — вдруг спросил сбоку Лобода.
— Нет! — не думая, но твердо и спокойно ответил Бабаев, скользнув по сухим скулам Лободы.
— Ну да… конечно, нет… Вы меня извините… — пробормотал Лобода и добавил: — Уж очень поторопились: «ку-ку» и выстрел… Так нельзя… Подождать нужно было…
Бабаеву показалось, что от него ждут чего-то, что, может быть, он должен был стать на колени возле Селенгинского, обнять его, заплакать… Кровь бросилась вдруг в лицо: он вновь встретился с глазами Селенгинского, и стало ясно, что глаза эти смотрели ему глубоко внутрь и видели «да» на том месте души, с которого сорвалось «нет».