Ветер надувал фуражку Качуровского, заворачивал полы его кителя, и он, соглашаясь с Бабаевым, но не желая показать, что ошибся, кричал:
— Да смотрите, как этот олух винтовку свалил! Даже отсюда видно, как Полугусев винтовку свалил! Ты, морда смоленая! Волкотруб! Брюхо кохаешь! За людьми смотри!
Люди на земле делали свое дело, тучи — свое, и как-то странно было думать: столько раз подымались уже над землей тучи, росла трава, сохла трава, опять растет, опять тучи… Недавно был дождь — опять пойдет.
У людей лица такие серьезные, напряженные — зачем? «Я плаща не взял», — вдруг, перебивая себя, подумал Бабаев.
Подошел подпоручик Палей из восьмой роты.
— Здоровый дождище будет! — У него было красивое, большое лицо, певучий голос. — Ведь не даст домой дойти, а?
— Не даст, — улыбаясь, оглядел его всего Бабаев.
— А я в кительке, налегке! — повел плечами Палей. — И холодно уж стало — вот лето! Брр… Много набили?
— Плохо! Едва ли процент выбьем.
Китель у Палея был коротенький, белый; на ногах рейтузы в обтяжку.
— А мы… Черт их знает! Кажется, ничего себе… А стемнело как — замечаете? Шести часов еще нет… Здорово пущено!.. Туча-то, как сапог, — глядите!
— Мы сейчас кончаем: последняя смена, — сказал Бабаев.
— Десятая строится — видите? — сейчас пойдет. Мы тоже сейчас.
Палей подпрыгнул на месте, стукнул каблуками узких ботфортов и ушел так же молодо, как подошел.
Туча захватила уже небо над головой и пошла книзу сзади. Лица стали светло-зеленые, как в сумерки. Туча просвечивала и слоилась как-то вся, густая и толстая. Что-то быстро-быстро двигалось и кипело в ней очень низко, над самыми глазами, когда смотрел Бабаев, точно там тоже был какой-то свой порядок, и строились какие-то ряды, и командовал кто-то.
Подъехал на серой ординарческой лошадке батальонный — сырой, круглобородый, с деревенским лицом.
— Последние? — крикнул он Качуровскому.
— Последние, — ответил Качуровский.
— Ладно! Без меня! Домой еду… Сведения мне на дом пришлите! Ну, гоп!
Он взял под козырек, хлопнул, перегнувшись, плясавшую лошадку ладонью по боку и выскочил в поле галопом. За ним в хвосте бросился ординарец на гнедом шлапаке, и так они очень долго видны были в степи — гнедой и серый, и на них двое белых, прыгавших на седлах.
— Раскатать шинеля! — пустил в глухую низкую ноту Качуровский, когда последняя смена кончила стрельбу и протрубили сигналисты.
У мишеней закопошились махальные. На линии солдаты, суетясь и толкаясь, надевали шинели.
Точно ракета взвилась над головой, извивами через тучу прошла змеистая желтая молния, и сразу, как орудийный залп, тарарахнул гром, пополам расколов небо.
Лось перекрестился. Немного подумав, снял фуражку и перекрестился Качуровский.
— Ну, быстрота и натиск! (У Качуровского — он был подолянин — вышло: бистрота и натиск.) Стройсь! Равняйсь! Живо!
Через линейку уже двинулась в степь к дороге десятая рота, вся непривычно для глаза буланая от одетых шинелей; восьмая строилась в колонну по отделениям, и видно было, как махал перед ней руками, что-то говоря, Палей.
Туча стала от края до края горизонта, чугунно-жидкая и сплошная, и прихлопнула землю, как выпуклая, хитро сработанная круглая крышка.
III
Темно стало. Между землей и небом повисли, как ткацкая основа, первые широкие капли дождя. Звучно шлепались о солдатские фуражки. Принесли с собою какой-то молодящий острый запах оттуда, сверху, точно это просто окропили землю тонкими духами. Капли упали, но осталось ощущение твердых и прочных ниток, связавших тучи с землей.
Опять хлесткой змейкой ударила по темному молния. Тучи зарычали совсем по-звериному подпольно-глухо, и вдруг вырвался наружу рев, такой мощный, что робко задержался на шаг Бабаев и оглянулся. Рев был длинный, с перехватами. Бабаеву представились вздутые паруса, перевязанные концами: взметнулись, задрожали в воздухе и пропали, но от них беспокойно-бело стало в глазах.
— Эд-так дерябнул! — сказал Качуровский, вдохнул свежесть и запах дождевых капель, качнул головою и добавил: — Хороши придем!
Он шагал рядом с Бабаевым, злой, длинный, серый от клеенчатого плаща, а рота сбоку, давно сбившись с ноги, враздробь шумела сапогами по низенькой траве, и ближе всех в роте, усердно ловя потерянный шаг, стараясь выше поднять голову и соблюсти молодцеватость, нес свое короткое тело левофланговый третьего взвода — Нетакхата.
Бабаеву хотелось говорить, петь, смеяться громко. Пробуждалось мальчишеское, старое. Повторилось то, что уже было когда-то: шли оравой за рыбой с бреднем, и застала гроза в лесу. Тогда еще над водой, совершенно черной, кружились, как сумасшедшие, острые седые чайки, кричали, свернув головы набок, бросались вверх и вниз на косых крыльях. Шумели дубы, лил дождь, и два самых маленьких мальчугана, прижавшись к корявому стволу, плакали навзрыд, боясь плакать.
Капли стали падать чаще, жиже. Опять блеснула молния. Теперь за дождем показалось, что чей-то глаз мигнул спросонья, а гром ударил глухо и сразу, точно вылетела пробка из огромной бутыли, и тут же лопнула вся бутыль и разлетелась на мелкие части.
— Шире шаг! — свирепо крикнул роте Качуровский. — Тянутся, как татарская мазница! Чертово быдло! Выше ногу!
Бабаеву показалось, что Качуровский ненавидит роту уже за то, что вся она, как на подбор, из таких маленьких людей, чуть не вдвое ниже его ростом; что он ненавидит небо за то, что оно в грозовых тучах; землю — за то, что по ней нужно так долго идти к дому; свою семью, куда он придет и где будет крикливо и бестолково от маленьких ребят и замучившейся с ними жены, зеленолицей худенькой дамы, похожей на богомола.
Дождь уже промочил китель Бабаева. Теперь дождевые капли распылились в воздухе, закрыв и тучи вверху и дорогу, и молния мигала сквозь них изжелта-белыми вспышками уже привычно, как глаза спросонья. Гром с размаху бросался на землю — так и казалось, что бросался, прибежав откуда-то и запыхавшись, тискаясь тупой воронкой в отверстие, пробитое молнией.
Пахло свежей, только что вынутой из сети рыбой.
— Вы бы хоть солдатскую шинель взяли! Мокнет, как… козий хвост! — желчно сказал Качуровский.
Бабаев посмотрел на него сбоку, увидел, что это не участие к нему, а та же злость, без которой он не мог говорить с солдатами, и не ответил.
— Нетакхата! — гулко крикнул Качуровский. — Дай свою шинель их благородию! Живо!
Выскочил и повернулся волчком Нетакхата.
Бабаев увидел забрызганное дождем лицо, затоптавшиеся на одном месте, непонимающие глаза и руки, перебросившие винтовку с плеча к ноге.
«Три попал! Три попал!» — завертелось в уме, и показалось, что давным-давно это было: маслянистая зелень, стрельба, суслик… И Нетакхата теперь уже совсем не тот белозубый, с жарким ртом, а другой.
Рота пошла дальше, а они остались трое в дожде.
— Мне не нужно шинели! — вдруг раздражаясь, крикнул Бабаев. — Зачем это? — Капли с фуражки затекли за шею, холодили спину… — Во всяком случае, поздно уж, — добавил он.
— Снимай шинель! — упрямо приказал Качуровский Нетакхате. — Слышишь?
Нетакхата быстро и бережно положил винтовку на землю, сбросил пояс.
— В строй ступай! Иди в строй! — болезненно высоко крикнул Бабаев. — Что за гадость! И ведь никакого смысла нет!
— В чем нет смысла? — зло и медленно спросил Качуровский, стукнув зубами.
— В вас нет смысла! Вы — сплошная нелепость! — вдруг придвинулся очень близко к Качуровскому Бабаев и посмотрел ему прямо в серые круглые глаза.
Три года он был в его роте и никогда не видал его так близко. Из дряблых красных мешков под глазами выкатились противно мягкие щеки; у крыльев носа они обвисли, срезанные косыми морщинами; жесткие усы торчали прямо в стороны, дождь повис на них каплями. Над лицом башлык плаща поднялся, как измятый дурацкий колпак из сахарной бумаги.
— В вас нет никакого смысла! — спокойно повторил Бабаев. — Хоть бы застрелились вы, что ли, а?
Темно было. Ревело над головой. Ливень шумел. Представлялся почему-то пожар, дым всюду, вода из брандспойта… Где-то в углу, страшный, прижался к стене Качуровский, присел, выкатил глаза… Сейчас выстрелит из револьвера себе в висок.
— Вы с ума сошли?
Качуровский впился в него белыми глазами сверху. Руки Нетакхаты мечутся, расстегивая крючки шинели. Молния мигнула где-то очень близко и часто, несколько раз, как рыба по воде плесом. Ярко стало. Погасло. Опять темно. И гром. Его уже ждало сердце, на секунду перестав биться. Гром сплошной, без перекатов, ринулся вниз водопадом хохота: го-го-го! Под ногами расплющил жидкую грязь.
Качуровский крестился мелко, трусливо — раз-два-три, раз-два-три… Нетакхата свой мокрый, тяжелый правый рукав стащил и застыл оглушенный.