труп матушки Жиронды и сделал знак, что не узнает ее. Однако в ту минуту, уже уходя из морга, он выразил желание поговорить со мной наедине и признался, что действительно обокрал несчастную женщину, но в убийстве он не повинен, так как не он убил ее.
Затем он рассказал глупейшую историю, будто в то время, как он гулял около выставки, к нему подошел какой-то неизвестный субъект и спросил, не хочет ли он заработать деньги.
— Разумеется, — ответил я, — потому что очень в них нуждаюсь.
Тогда незнакомец сказал:
— Я знаю одну старуху, которая очень богата. Поедемте со мной, ее нетрудно будет убить.
Я согласился, но с одним условием, что сам я не буду принимать участия в убийстве. Мы отправились и пришли в винный погребок. Незнакомец, сопровождавший меня, бросился на матушку Жиронду и убил ее. Я только смотрел и был сильно взволнован. Потом незнакомец убежал, оставив меня с трупом. Мало-помалу я оправился и обшарил ящики…
— Хорошо, друг мой, — сказал я, — вы начинаете мало-помалу сознаваться…
Я знал уже на практике, что, раз преступник открыл часть своей вины, он скоро признается во всем остальном… Я полагал, что не следует настаивать и понуждать Жеоме к дальнейшим признаниям. На этот раз было довольно, и я велел отвезти его в сыскное отделение.
Он сильно проголодался, и я приказал, чтобы из ресторана принесли все, чего он потребует.
Агенты, находившиеся при нем во все время обеда, дали ему понять, что интерес самого обвиняемого требует, чтобы он чистосердечно сказал всю правду, и вот за десертом Жеоме объявил, что желает со мной говорить. За мной тотчас же послали.
— Послушайте, господин Горон, — сказал он, — я хочу сказать вам всю правду, именно вам, потому что вы мне симпатичны и были ко мне добры.
Одним из наиболее интересных наблюдений, которые мне пришлось сделать на службе, было то, что преступники почти всегда выбирают симпатичных им личностей, чтобы сделать свои признания. Достоевский в своем «Преступлении и наказании» поразительно верно и с драматической силой отметил эту особенность.
Редко случается, чтобы обвиняемые делали признания судебному следователю, который запугивает их своей серьезностью. Часто они сознаются начальнику сыскной полиции, если он достаточно искусен, чтобы заслужить их доверие или, точнее, симпатию, — как выразился Жеоме, — в большинстве же случаев они открывают свое преступление агенту, который к ним приставлен, или тюремному сторожу, если только он хорошо обращается со своим узником.
Жеоме рассказал мне со всеми подробностями свое преступление.
— Я солгал вам сейчас, говоря, что у меня был сообщник, — сказал он. — Я один убил несчастную старуху, которую знал уже давно, потому что три года тому назад я служил приказчиком в соседней мелочной лавке, и каждый день мне случалось проходить мимо ее погребка; случалось иногда, что она давала мне некоторые поручения. Я заметил, что она постоянно была одна, и уже тогда у меня явилась мысль, что убить и ограбить ее было бы нетрудно. Как эта мысль укрепилась и как овладела мной окончательно, я не знаю. Достоверно одно: что я приехал в Париж с намерением попросить у моей матери немножко денег, чтобы купить своей приятельнице некоторые вещицы, которые она просила, но, узнав, что моя мать в тюрьме, я тотчас же вспомнил о старухе Жиронде. Тогда я отправился к знакомому старьевщику на улице Шато, брату одного винного торговца, с которым я был знаком с Сен-Кантене. В его лавке я незаметно похитил молоток, показавшийся мне прекрасным оружием. Я спрятал его в карман и пошел ночевать к моему знакомому на улице Мутон-Дюверне.
На следующий день в воскресенье я целый день гулял, ожидая с нетерпением вечера. Наконец, с наступлением ночи направился в сторону церкви Сен-Жермен-де-Пре и стал ожидать момента, когда старуха начнет запирать магазин.
Тогда я быстро вошел и сказал:
— Здравствуйте, сударыня, как поживаете?
Я не дал ей времени ответить и ударил ее со всей силы по голове молотком, который держал спрятанным за спиной.
Она пошатнулась и тяжело грохнулась на пол. Я поспешил опустить решетки и заставить ставнями двери и окна, но так как старуха громко хрипела, то я оттащил ее к двери погреба и там прикончил.
Затем молодой преступник сообщил мне потрясающую подробность.
— Когда я обшарил все ящики, — сказал он, — и положил в карман все найденные деньги, а также золотые часы и кое-какие вещицы, я почувствовал вдруг странную слабость и опустился в кресло. Я оставался там часа три, не смея выйти из лавки и дрожа всем телом при шуме шагов прохожих.
Я заметил Жеоме, что, вероятно, долгое пребывание около трупа несчастной, которую он убил, произвело на него такое сильное впечатление.
— О, нет, — спокойно возразил он, — я боялся не трупа, а прохожих.
Наконец в половине первого ночи он решился покинуть магазин и пошел ужинать в «Аль», так как «сильно проголодался». Проходя по мосту через Сену, он бросил в реку молоток. Потом отправился ночевать в отель «Штейнер» и прекрасно проспал всю ночь, а на следующее утро, после сытного завтрака, уехал в Сен-Кантен.
Такова была во всей ее банальности, а также жестокости психология этого двадцатилетнего убийцы, выросшего на парижских тротуарах и воспитанного матерью-воровкой. Как и откуда он мог узнать различие между добром и злом?
А между тем это вовсе не был лентяй. В первоначальной школе он с успехом прошел все то, чему там учили, жаль только, что в наших школах не преподают религии и морали, это предоставляется домашнему воспитанию, и хорошо, если у кого есть семья!
Бедняга Жеоме был лишен этого морального влияния. В полку он уже не мог усвоить принципы чести, но, легко подчиняясь всем требованиям дисциплины, он был хорошим солдатом.
Вот почему он наивно и с бессознательным цинизмом признавался мне:
— Меня погубило мое волнение. Когда все было кончено и я сел в кресло, мне стало так жарко, что я вынул из кармана платок и при этом нечаянно обронил письмо, которое вы нашли. Я был слишком взволнован, чтобы заметить это, к тому же на полу была такая масса других бумаг, которые я выбросил, роясь в ящиках. Вот уж, именно, лукавый попутал! — добавил он, философски пожимая плечами. — Если бы я не начал вынимать платка из кармана и не выронил письмо, вы никогда не арестовали бы меня.
И это рассуждение убийцы было справедливо. Случай ли или Провидение, которые то оставят обличительный клочок бумаги около жертвы преступления, то до такой степени смущают дух виновного, что он сам, —