Девушка внимала песне, не ведая: родник ли поет или сам мир? Ловко поддерживая кувшин, покачивая гибким станом, она возвращалась домой, оставив парней у родника изнывать от жажды.
Но Срке, решительный Срке, встал однажды на тропе:
— Умереть мне за тебя, Змрухт, постой, дай воды напиться!..
Как наяву, привиделось Авагяну то ущелье. Открытая пасть с торчащими, будто острые зубы, уступами. С серебристой водой, задыхающейся во мраке, и клочком синего неба вверху, по которому плыло солнце. Над обрывом, у родника Куйс, и остановил ее Срке:
— Умереть мне за тебя, Змрухт, постой, дай воды напиться!..
Смутившись, девушка протянула ему полный кувшин воды.
— Змрухт, — обратился он к ней, — спасибо. Только жажды моей не утолила ты, как быть?..
— А ты еще выпей! Пойди к роднику и пей, пока не напьешься…
— Да осуши я и озеро Ван, огонь мне этот не загасить, Змрухт.
— А ну пропусти! — вспыхнула гордая горянка.
— Твоя дорога в наш дом ведет, иди по ней…
Промелькнули дни. Змрухт непременно вошла бы в дом Срке — не разразись война. Занесли над любовью ее кривой ятаган.
Отступавшие турецкие части предавали огню и мечу армянские села. В ту ночь празднично звенел родник Куйс. Прохладный ветерок играл с девичьей челкой. Змрухт рванулась из объятий парня:
— Срке, ты меня опозоришь, пусти!..
Он разнял руки, но она не оторвалась от его груди.
А когда луна пробилась сквозь тучи и глянула на влюбленных, серп ее был окровавлен.
— Луна на себя не похожа, Срке! Страшно смотреть.
— Луна всегда луной останется, а вот мир изменился, Змрухт!..
И как бы в подтверждение его слов загремели орудия, задрожали горы и ущелья, и отнялся язык у родника Куйс. Смерть с косой пошла в наступление, и горная прохлада спешно отступила. Отходящая турецкая часть вошла в село. Срке, готовый отстоять свою честь, стал с оружием на пороге дома невесты.
А ночью, когда аскеры вытащили Змрухт из дому, среди десятка вражеских трупов увидела она исколотого штыками, истекающего кровью Срке.
— Ах, умереть мне за тебя, Срке! Не дожил ты до нашей свадьбы!
А на рассвете, подобно чуду, ворвался в село казачий полк, отрезав пути отступления аскерам. Убиты были убийцы, в плен попали полонившие. Освободили приговоренных к позору и смерти. А молодой казак тем временем заметил притаившуюся в кустах шиповника стройную, как лань, чуть диковатую девушку.
— Вот так красавица! Ну и хороша! — сказал он, подходя ближе. Не понимая происходящего, Змрухт вскрикнула и бросилась бежать. Казак пустился догонять, вслед побежал, крича:
— Не бойся, девушка, я русский, понимаешь?!
Девушка остановилась. Слово «рус» вернуло ее к действительности и пробудило от страха…
Шуршали страницы жизни. Закрыв глаза, стонал старший политрук…
— Слава храбрецам!
Андроник [8] объезжал выстроившиеся в горной ложбине ряды. Когда военный смотр был окончен, к нему подъехал казачий офицер: «Беженцы здесь». Андраник тронул коня и направился к стоявшим неподалеку людям, которые не сводили с него глаз.
— Все здесь, поручик?
— Все, ваше высокоблагородие!
Прядали ушами казацкие кони, словно приветствуя солнце, командиров и спасенных от гибели людей.
На другой день солдаты Андраника сопровождали беженцев до самой русской границы, помогли переправиться через Араке, а выздоравливающий Сергей Авагян попросил принять его в полк рядовым.
Днем грохотали бои, вечера начинались песнями.
Ах, жаль его,Мокац Мирзу [9]… —
рыдала дуда.
— Врам, помнишь край наш?
— Ты что, парень?! Он во мне, в сердце моем, во всем. Бывает, проснусь чуть свет, кажется, что селом нашим пахнет. Эх, вах! — протру глаза и завидую мечте своей.
«Первый пост сдаю…»
«Первый пост принимаю…» — идет смена караула. В тесных палатках вместе с солдатами спят их грезы.
— Дом наш на утесе, открыт морским ветрам. В ряд стоят тополя, шеренгами, как войско, и журавль-часовой стоит в гнезде. С восходом солнца тополиная листва пылает в лучах зари, и когда журавль расправит крылья и улетит — чудится, что это птица солнца, тысячеголосое пернатое. Лети! Лети! Добрый он, край наш! Эй, вах!..
… Эрзерумец Ехго тяжело вздохнул. Авагян никогда не забудет его.
— Ехго, кому ты всё письма пишешь?
— Убитой матери моей, детям и жене, да храни тебя бог. Когда пишу, кажется, они со мною рядом, беседую с ними. Сам себя обманываю, душу свою, чтоб легче стало…
В тот день солнце, крутясь точильным камнем, острило пики гор, и тьма — синевой, синь — фиолетовым, фиолетовое — золотым, а золото — ярким пламенем горело. Складывалась гора на гору, ущелья разверзли одну за другой пропасти, скрываясь за тьмой.
Полки миновали «Волосяной мост». Дорога запетляла в горы. Как воздушная цепь, повисла скала над селом, да так высоко, что в жаркие дни дарует огромную тень, а в пасмурные — ниспосылает темень. Пещеры в скале той. Таков он, край армянский: в мирные дни люди живут в селе, в час опасности укрываются там. Стар и млад, мужчины и женщины хоронятся в орлиных гнездах.
Село преклонило колени перед придавившим его дымом пожарищ. Отступающий враг спалил село дотла, изрубил мечом всех, кто не успел уйти отсюда, угнал весь скот. А когда рассвет глянул на это зрелище, из зияющей раны неба заструилась кровь, застлавшая лик солнца.
— Остановись, ребята! — Белый конь Андроника стал как вкопанный, и полководец сошел на землю, спешился. Как и его солдаты. Плакали, не в силах сдержать слез.
— Начисто выжгли село, зоравар, — вышел вперед Чазо из Муша. — Не время слезы лить — мстить надо.
— Нет, сынок. — Взгляд полководца прикован был к земле. — Открытое кладбище это село. Мы обязаны похоронить своих близких, единокровных братьев и сестер наших. Надо оградить их от солнца и осквернений ночи.
— Не могу, зоравар! Не могу… убью себя!..
— Что ты, очнись, — в глазах полководца стояли слезы.
— Плачешь, Андраник-паша? Тогда зачем не дозволишь нам обращаться с врагом так же?!
Полководец положил руку на плечо Чазо.
— Возьми себя в руки. Как мы можем позволить себе подобное зверство, сынок?!
Трупы собрали в братскую могилу, потушили пожар, и полк продолжал путь.
Кто-то выскочил из кустов и пустился наутек.
— Стой! — крикнул Ехго.
Старик остановился. Прижимая к груди внука, он испуганно смотрел на верховых.
— Так вы армяне?! — не поверил глазам старый крестьянин.
— Армяне, а ты куда бежал?
— Куда? К дьяволу! К смерти в лапы, куда еще?! Все погибло — дом, двор. Сам-то кто будешь? Что в этих местах делаете?
— Полк Андроника мы, отец.
— А который из вас Андроник? — старик повис на узде коня зоравара. — Опоздал ты, паша! Совсем опоздал. Ты их разбил, они — нас… Пуля тебя не берет, только мы не из камня сделаны. Почему опоздал, паша, дал погибнуть нашему селу? Кто нам теперь вернет его? Кого нам теперь проклинать — тебя или бога армянского?!
Подбородок Андроника дрожал.
— Как зовут внука? — спросил он рассеянно.
— Вреж, месть, значит.
— Расти еще твоей мести, Врежу твоему.
— Нет, паша, это внук мой мал, а армянская месть велика, с белый свет будет. — И старик с внуком побрели в сторону леса.
Паша долго смотрел на вздымавшие дорожную пыль эскадроны, пока старик и его маленький Вреж не скрылись за поворотом.
Ехали в молчании. Копытами коней растаптывали тишину. Достигнув Цахкаовита — долины цветов, перешли прозрачную, как слеза, речку. Идущий впереди белый конь Андроника запрядал ушами, всхрапнул.
Зоравар сошел с коня, склонился над трупом молодой женщины, бережно укрыл обнаженную грудь. Возле бездыханной матери ползал годовалый малыш. Его оставили, чтоб умер на усохшей груди матери.
— Храбрецы мои!
Полк замер.
— Вы называете страну, отчизну Мать-Армения, а знаете, как она выглядит, эта наша любимая родина — Армения?! Вот ее ожественный лик, ее неумирающий образ…
Глаза полководца пылали гневом.
— Она взывает к действию. — Голос его крепчал, в нем зазвучали стальные нотки. — И потому поклянемся перед этой убиенной красотой, что кровью своей и последним вздохом вновь призовем к жизни, вернем к жизни Мать-Армению.
Полководец опустился на колени. Опустился на колени и полк.
— Клянемся! — глухо ухнуло вдали.
Закричал ищущий материнскую грудь малыш.
— Армения не умрет, сыны мои!.. Возьмите ребенка…
Каждый из солдат положил букетик цветов на могилу. И с берегов реки Цахкаовит еще долго провожал их цветочный холмик.
На перешейке загремели орудия.