— Не справлюсь, отруби мне правую руку…
Его глаза умоляли так страстно, что старик уступил.
Храня каменный узор древних хачкаров под веками и хрупкую весну Манушак в сердце, Завен за два месяца выточил надгробие. Вся боль утраты и вся тоска его уместилась в этом камне. И камень ожил.
— Щедрое у тебя сердце, Завен! — сказал мастер. — И рука умелая. Отныне ты сам мастер. Иди, заставь камни говорить…
«Тук-тук! Тук-тук!..» — позванивает молот. Перед взором Завена сморщенные фиалки сплелись с увядшими колокольчиками.
Ваан смотрел на работу Завена. На камне, как в проявителе, уже проступали контуры орнаментов. Будто плелось ажурное кружево.
— Невеста армянина… Невеста армянина Мари! — бормотал Завен. — Дом твой поднять, очаг сложить счастья мне не выпало. Надгробье поставить досталось…
* * *
Ваан держал в руках дневник Сурена Арзаканяна. Убитый поэт записал героическую историю роты — боевые эпизоды и живые портреты людей.
«Жуткое предчувствие гнетет меня. Сегодня пал Завен — самый близкий мне человек, ровесник. Он был чист и наивен, как ребенок. Знакомясь, он спросил, помню:
— Ты был влюблен, Сурен?
— А ты как думал! — похвастал я.
— Вот и я тоже, — сказал и вспыхнул до ушей.
— А она красивая, твоя девушка?
— Как она может не быть красивой, когда я люблю ее? — вскинул он брови.
Потом мы узнали, что его первая любовь, Манушак, умерла. А еще выяснилось, что Завен пишет стихи. Вернее, писал. Дома у него несколько тетрадок осталось.
Удивительный был этот Завен! В перерывах между боями он мастерил из патронных гильз и картона маленький, с ладонь, макет. То был традиционный дом армянского крестьянина с плоской крышей и дымоходом. Глаз дымохода — ердик — смотрел в небо; под навесом на покосившихся подпорках висело хноцы, в котором хозяйки сбивают масло, рядом карас — для вина, а в углу сложен был хворост. На крыше сушились фрукты и тыквы, вбирая лучи солнца. Резвый огонь подмигивал из тонира, и мать Завена запекала его в лаваш и складывала в деревянное корыто. Перед домом цвел сад — сад грез Завена. Вдали синело ущелье, а еще дальше — горы.
Завен мечтал стать архитектором. Он был единственным сыном, но теперь разорен его родной очаг. По уговору, оставшийся в живых обязан по возвращении домой известить родителей друга, сообщить им о гибели сына. Только ты мне простишь, Завен, коли выпадет жить, выжить удастся, с такой вестью к вашим я не пойду! Может, ожидание для них — жизнь? Пусть ждет тебя мать, Завен, пусть надеется и верит в твое возвращение…
Ведь все матери на свете больше всего любят своих сыновей».
Дальше шла другая запись — апофеоз.
«Преклоняюсь перед твоей историей, мой народ!..
Ты, что всегда великодушен, хотя и малочислен. Который побывал в пожарищах и остался созидателем, изранен был и сам себя врачевал. Ты, что вечно лишен был родины и всегда созидал на своей земле. Ты — поверженная святыня и необоримая вера. Не раз обескровленный и столько же раз непобедимый. Низложенный и дарующий вечность… Ты… мой народ!..
Верю твоему пути, верю в кровь твою и Гений. Верю в твою божественность — Трдатам и, Нарекаци, Рослинами скрепленную. Человеколюбию твоему, увековеченному Давидом Сасунским. Бессмертию твоему — в камень тысячелетий одетому. Душе твоей, Араратом измеренной. Ране твоей, как ущелье глубокой. Ликованию твоему — необузданному, как твои водопады. Грядущему твоему, как знамя, ало плещущему!..
Я, твой сын, твой солдат, посвятивший всего себя великой Родине, закаленный в бурях, — прости, что понял тебя только сейчас!..
Сейчас только понял я ту женщину, которая в ночь средневековья, во имя чести и веры, убила своего ребенка и бросилась со скалы, кинув в лицо врагам:
— Мы по собственной воле смерть приняли, дабы волею господа нашего подохли и вы…
Теперь только понял я того безумца из Муша, темного крестьянина, который, пробираясь в Восточную Армению, спас от резни и уничтожения две святыни свои — единственного сына и древний армянский пергамент.
— Куда ты?
— Из этой Армении в ту, куда еще?
— А рукопись?
— Несу, чтобы страна наша имела ее, чтобы учиться нам по этим письменам священным, чтобы сильны мы были знаниями и мощью своих предков…
Когда переходили Араке в весеннее половодье, река унесла сына, но рукопись он не выпустил из рук, потому что страницы ее желты были, как и кости его дедов, красны, как кровь обесчещенной родины, и сини, как глаза утерянного сына… Не выпустил из рук!.. Дома и всего на свете лишился, отняли у него историю, душу — не отдал. Принес рукопись в «эту Армению», чтобы опорой стала она родной истории.
Только сейчас понял я того полководца, который побеждал врага и мечом, и великодушием своим. Того, кто больше, чем на меч, уповал на человеколюбие. Он воевал не во имя уничтожения, он убивал лишь во имя жизни — в противовес смерти. Он смертью покарал единоверца, в котором человек уступил место мстителю.
— Как мы можем снизойти до жестокости врага! — повторяет слова полководца наш политрук в минуты, когда чувство мести пересиливает в нас человеческое.
Теперь, только теперь увидел, познал тебя, священный миг, когда
Земля была в муках роди́н.Небо было в муках родин… —
и рождался новый бог силы и могущества, легендарный Ваагн нашей эпохи — Степан [7].
Волосы были — огонь,Пылала огнем борода,И у́тра рождались в глазах…
Он принес ленинские заветы и знамя его в наши горы. Пришло спасение, свобода!
Мы хорошо повоевали. Были не одиноки и тем уже не беспомощны. Братья были у нас, и не были мы бескровны, как прежде. На счастье нашем алели отсветы Красного знамени».
Дневник кончился. Дальше шли десятка два стихотворений. Ваан знал, сам был свидетелем всему, что записано в дневнике, но когда читал, казалось ему, что это краткий рассказ не о его пути, героическом и трудном, а о чьем-то чужом.
— Красивую жизнь прожил этот парень! — сказал он еле слышным голосом и перевернул последнюю, залитую кровью, страницу.
10
Лежа в палатке полевого госпиталя бригады, Авагян, не мигая, смотрел в одну точку. Перед мысленным взором его проходили детство, юность, вся его жизнь.
Тяжелой, как и у его народа, была судьба политрука. Годы уже давили на плечи. Он воевал со смертью, голодом, с фашизмом. А раньше — с кулаками и бандитами. Но сейчас перед ним вставали иные картины: знакомые, любимые лица смотрели на него из тумана десятилетий.
… Алекполь. Майское пробуждение. Сергей Авагян, один из пулеметчиков бронепоезда, названного в честь прославленного армянского полководца V века «Вардан Зоравар», вытянувшись в струнку перед рослым своим командиром Мусаеляном, слушает его приказ, который и приказ, и голос сердца.
— Товарищи, выпало большое нам счастье — повернуть в русло новой жизни судьбу древней нашей земли, сбросить мрачное господство дашнаков, установить советскую власть. «Вардан Зоравар» должен стать мощным бастионом, о который разобьются черные силы реакции.
Авагян протягивает руки, чтобы обнять любимого командира, но тот медленно отходит назад и превращается в светлое облако. Видение возвращалось к нему не раз, и не раз слабеющие руки политрука тянулись в даль десятилетий, но оно ускользало, истаивало. Как песню, уловил он знакомый баритон:
— Рядовой Авагян, я жду вас…
— Слушаюсь! — гремят его шаги и затихают в холодном звоне стали.
«Я жду вас! Я жду вас! Я жду вас!..»
— Иду-у!.. — хочет крикнуть политрук, но голос замирает в пересохшем горле. Руки Авагяна бессильно падают на грудь.
Перед взором обессилевшего от потери крови политрука начинает рассеиваться туман и остается чернеть маленькое овальное оконце.
— Сестра!..
Это кричит лежащий рядом с ним боец.
— Ему плохо, сестра, помогите.
Как догадался об этом милый парень в веснушках? Неужто его состояние улучшилось? — ведь ему два дня назад пришлось лишиться глаза и ноги.
— Воздуха, дочка! Воздуха!..
Авагяну делают укол. Он почти не чувствует его. Родники гор приходят ему на память. И на миг начинает оживленней биться сердце.
… Западная Армения. Бархатистые горы. Звонкие колокольцы родников. Их село на склоне горы. Его звали тогда Срке. Заря юности — любовь к Змрухт. Сколько парней, влюбленных по уши, вздыхало по ней. А она не удостаивала их взглядом. Огнем гасила, а не водой; палила, не давая тени. Чтобы только краем глаза увидеть ее, прятались парни за камнями близ родника Куйс — Девственница. И когда появлялась она с кувшином на плече, пели старинную, но вечно молодую песню: