Читать интересную книгу Льды уходят в океан - Пётр Лебеденко

Сергеев сел, поставил костыль между ног и сказал:

— А может, новый начальник цеха сам расскажет о себе? Интересно будет послушать, как и что…

Продолжая смотреть на токаря, Илья подумал: «Талалинская порода. Только этот еще злее, наверно. Калеки всегда злые. Выдать ему сейчас, чтобы надолго запомнил Беседина?»

Те, кто сидел поближе, увидали, как изменилось лицо Ильи, как потемнели и сузились его глаза. И многие решили, что Беседин сейчас встанет и уйдет, затаив обиду. Или взорвется. Но Илья вдруг поднялся и почти весело проговорил:

— Рассказать о себе! А я плохой оратор. Не Цицерон, как говорят. И потом — настоящий рабочий человек рассказывает о себе не словами, а вот чем! — Беседин вытянул перед собой руки и кивнул на них. — Потружусь вместе с вами — сами разберетесь в этих самых характеристиках, как некоторые изволят выражаться.

Он скромно улыбнулся и сел на свое место.

— Правильно отрезал! — послышалось из зала. — Молодец начальник цеха…

— Побрил Игната без мыльной пены! — засмеялся парень со светлым чубом, упавшим на лоб.

И еще кто-то выкрикнул:

— Сразу видать хватку докера! Одобряем!..

Такая открытая поддержка окрылила Илью. «Хватка докера? А вы думали как? Думали, что если Беседин перешел в артель, так он уже и не докер? Ха, Беседин — везде Беседин, он и тут покажет себя, будьте спокойны. „Давил на людей так, что из них, бедолаг, соки текли“. Адвокат. Придет время — и тебя придавлю. Ты еще пожалеешь о своих словах, Сергеев… Привыкли тут шаляй-валяй: работа, мол не волк, в лес не драпанет. Придется вам перестроиться, дорогие товарищи артельщики…»

3

Это было только название — начальник цеха. Два неквалифицированных сварщика, не умеющих отличить длинную дугу от короткой, и он, Илья, третий. А работы — непочатый край. Одному надо сварить ограду для палисадника, другому наложить шов на борт собственного катерка, третий со слезами на глазах умоляет сделать обелиск: умер любимый человек и нельзя, никак нельзя без обелиска!..

С самого раннего утра к Андрею Никитичу выстраивалась очередь заказчиков. Климов принимал по одному и каждого встречал одними и теми же словами:

— Если сварка — ничем не могу помочь. Заказов принято на месяц вперед. На месяц вперед, понимаете?!

Его просили, умоляли, грозили — председатель артелии оставался непоколебим. Только изредка вставлял фразу, которую можно было понять двояко:

— Не могу я своих сварщиков заставлять работать сверхурочно. У артели нет средств платить в двойном размере.

Более догадливые сразу же улавливали мысль Андрея Никитича и заявляли:

— Так мы ведь за расходами не постоим!

После этого Климов писал Беседину записочку с особой, почти незаметной пометкой. Пометка означала, что начальник цеха может говорить, не стесняясь, на чисто «деловом» языке.

И Беседин не стеснялся. Чем острее была необходимость в работе, тем больше Илья заламывал: «Очень, говорите, дорого? А мы не навязываем, не неволим. Записывайтесь на очередь, тогда все будет согласно расценкам. Без надбавки за сверхурочные…»

Работал Беседин не меньше, чем в доках. У него появилась какая-то особая ярость, он рвал, как горячий конь, не боясь выдохнуться и упасть раньше времени. В любое время можно было видеть его с опущенной на лоб маской, с электродом в руке и папиросой в зубах. Казалось, этот человек не знает, что такое усталость. И еще казалось, Бесединым владеет необыкновенное вдохновение, полная отрешенность от всего, что не связано с работой. Даже токарь инвалид Игнат Сергеев, с первого же знакомства с Ильей почувствовавший к нему антипатию, сказал Климову:

— Выходит, ошибся я, Андрей Никитич. Наш начальник цеха — настоящая рабочая косточка. Стожильный человек! У таких есть чему поучиться.

Климов ответил коротко:

— Я в этом не сомневался. Будь здоров.

Но кто мог знать, что эта необыкновенная ярость, похожая на сжигающую страсть, с которой Илья отдавался работе, была не чем иным, как попыткой заглушить в себе горечь обиды, протест, тоску по прошлому!

По-разному тоскуют люди. У одних тоска расслабляет волю, в глазах появляется печаль, и человек как бы впадает в транс, из которого ему нелегко выйти. Беседин тосковал по-своему: он стал похож на куст колючки, гонимый ветром. Задеть бы кого, ободрать кожу — пусть поскулят, пусть не забывают Беседина!

Он и заказчиков обирал не только потому, что по-прежнему был жаден до денег. В том, как они угодливо соглашались на его условия, как они вежливенько улыбались ему (Илья отлично понимал, что именно в такую минуту каждый из них с удовольствием назвал бы его мерзавцем), он хотел видеть свою силу, такую же силу, какой он обладал, будучи бригадиром в доках…

При всем желании Илья ничего не мог забыть из своего недалекого прошлого. Он помнил, как по первому его слову лучшие сварщики спускались в трюмы танкеров и сейнеров на аврал, как они по две смены кряду сидели с электродами в руках на шпангоутах, даже не помышляя оставить работу без разрешения бригадира. Может, и злились на него, может, в душе и кляли на чем свет стоит, но когда в газетах появлялись их портреты и весь город читал: «Бесединцы опять впереди!» — все прощали и не скрывали своей радости, что они — бесединцы…

А вот теперь… Что осталось теперь? Приятно, конечно, когда председатель артели на каждом собрании говорит о нем добрые слова, лестно, что все члены правления заискивают перед ним, дрожат, как бы он на что-нибудь не обиделся да вдруг не вздумал уйти, но все это совсем не то, что было. Совсем не то! Порой Илью даже бесило это заискивание, и он едва сдерживался, чтобы не сказать: «Хватит подхалимничать! Думаете, не знаю, почему так мягко стелете?»

Но он молчал. И мысленно вымещал свою злобу на Марке Талалине. О нем Илья не забывал ни на минуту. Когда увидал его с Людмилой и написал об этом Сане Кердышу, на время стало легче. И оттого, что смог напакостить сразу обоим — и Кердышу, и Марку, и оттого, что лишний раз убедился: между Мариной и Талалиным ничего нет. Правда, он не тешил себя надеждой: Марина потеряна и для него, в этом Илья не сомневался. Но тот факт, что она не с Марком, не мог его не радовать. Пусть идет куда угодно, пусть связывается хоть с дьяволом, только бы знать, что она оставила его не ради Марка!

4

Беседин шел и прислушивался к докам, словно это был живой организм. Даже с закрытыми глазами он мог определить, что делается за высоким забором, где расположились стапеля и кильблоки. Вот послышался натужный вой лебедки, потом скрежет, и Беседин, задержавшись всего на секунду, подумал: «Вытягивают траулер. Видно, где-нибудь напоролся на льдину, будет теперь сварщикам работенка». Слева раздался дробный стук пневматического клепальщика, и Беседин сразу же понял, что это латают обшивку сейнера… Кто-то кричал сорванным голосом: «Майна! Тихонько майна… Стоп! Сто-оп, говорю!» По певучему «о» Илья узнал Федорцова — механика портового буксира. Помяли, наверно, винт, теперь ставят новый.

Все было таким знакомым, привычным, что Беседину казалось: каждый звук, доносящийся из доков, рождается в нем самом. И ему трудно понять, болью ли отдаются в его душе эти звуки, тоскует ли он по ним или рад, что теперь ничем не связан с ними и может чувствовать себя человеком, которому нет никакого дела до всей этой суматошной жизни.

Он вдруг вспомнил, как Смайдов однажды сказал: «Есть в пустыне такое растение — верблюжья колючка. Она тоже живет… Но это — мертвая жизнь, Беседин…» Илья остановился, закурил папиросу. Что он тогда имел в виду, парторг Смайдов? Разве жизнь может быть мертвой? Чудила грешная! Философ! Бичкомер Пипа Горгоцкий и тот живет. Хотя и ползает по земле, как придавленный червь. А уж о нем самом, знатном бригадире Беседине, и говорить не стоит. Правда, теперь он — бывший бригадир, но важно не это. Важно то, что он всегда гремел, он и сейчас уверен, что еще будет греметь, даже если Смайдов и захотел бы вычеркнуть его из всех списков, где значатся знатные люди. Беседина из этих списков не вычеркнешь. Не вычеркнешь, Петр Константинович, силенок у тебя для этого не хватит!..

Илья зашагал дальше. Шел, не разбирая дороги, то думал, что ничего, в сущности, не изменилось и он, как прежде, имеет право называть себя знатным человеком, то вдруг, прислушавшись к внутреннему голосу, с горечью и, пожалуй, со злорадством начинал унижать себя: «Знатный человек! Со смеху подохнуть можно!.. Положил латку на частный катеришко и потирает руки: ай да мы, спасибо нам! Двинул индустрию на шаг вперед! Записывайте на городскую доску Почета. Давайте статью, портрет… Шире грязь, навоз ползет!..»

Незаметно для самого себя Беседин подошел к проходной и, только когда увидел знакомого вахтера, круто повернул в сторону. Не хватало еще, чтобы его кто-нибудь здесь встретил! Пришел, скажут, проситься. Пришел кланяться.