жизни, и прямо сейчас мысль о том, чтобы пролить кровь Шейн, стоит на первом месте в моем списке приоритетов.
К черту ее и ее дерьмовые маленькие игры. Вот каково это, когда тебя обыгрывают? Не могу сказать, что я когда-либо позволял кому-то вот так подставлять меня, никогда не подпускал кого-то достаточно близко, чтобы даже попытаться. Чертова маленькая соплячка. Ее упругая задница будет болеть, когда я закончу с ней.
Роману быстро надоедает лампа, и он вырывает всю эту гребаную штуку прямо из пола, а затем поднимает ее и позволяет наручнику упасть с нижней части. Он швыряет то, что осталось от лампы, через всю комнату, вымещая свою злость на дешевом металле, а затем пытается протиснуть руку через наручник на запястье.
Я усмехаюсь. Каждый гребаный идиот в наручниках всегда пробует это дерьмо. Ему следовало бы знать лучше.
Быстро поняв, что его попытки бесполезны, он подходит к небольшой двуспальной кровати и внимательно осматривает изголовье, пытаясь придумать, как, блядь, вытащить меня отсюда. Не буду врать, Роману не в первый раз приходится спасать меня от какой-то сумасшедшей цыпочки, приковавшей меня наручниками к кровати, но впервые он не смеется над этим.
— Я должен был, блядь, догадаться, — ворчит он, хватаясь за спинку кровати и отодвигая ее от стены, наваливаясь всем своим весом на узкие прутья, которые удерживают меня прикованным, и кряхтя, когда опускает их. — Она приняла это слишком легко. Там, на складе. Это было неправильно.
Прутья поддаются под его весом, но не настолько, чтобы освободить меня.
— Я знаю, — бормочу я, вспоминая тот момент, когда мы загнали ее в угол в технической комнате, но она слишком быстро согласилась. Мы с Романом обсудили это между собой, но в итоге решили, что она понимает, чем рискует. — Она может быть чертовски…
Я оборвал себя, не желая представлять, что может происходить с ней прямо сейчас.
— Она не могла уйти больше часа назад, максимум двух, — говорит Роман, побуждая меня повернуться к старым цифровым часам, прикрученным к прикроватной тумбочке. Сейчас чуть за полночь, но это слишком поздно. Если она уже вернулась в дом Джии, то сцена, на которую мы наткнемся, может стать тем, от чего никто из нас не сможет оправиться.
Как будто эта же мысль проносится в голове Романа, и он снова давит всем своим весом на металлический стержень, и тот снова прогибается, но уже ломаясь под давлением. Не теряя ни секунды, я снимаю наручник с прута и хватаю свою чертову футболку. Я натягиваю ее через голову, и снаряжение оказывается у меня в руках еще до того, как подол опускается до пояса.
Это намного раньше, чем мы планировали, но, когда, черт возьми, наши планы хоть раз осуществлялись? Черт, я не думаю, что мы когда-либо доводили план до конца. В нашем мире мы привыкли к тому, что все дерьмо летит нам в лицо, но, когда дело доходит до Шейн Мариано — или Шейн, мать ее, ДеАнджелис, как она теперь называется по закону, — мы, блядь, не можем с этим справиться. Она обвела нас вокруг пальца, и, как бы нам ни было неприятно это признавать, именно она дергает за ниточки.
Мы выходим за дверь через две гребаные секунды, и я выдыхаю, обнаружив “Эскалейд” там, где мы его оставили. Я хмурюсь, когда распахиваю дверцу и запрыгиваю на пассажирское сиденье.
— Зачем ей оставлять машину? — Огрызаюсь я, когда Роман забирается в машину рядом со мной и с тяжелым стуком захлопывает свою дверцу.
Он качает головой, выезжая задним ходом с парковки и взлетая, как гребаная ракета, когда шины визжат по асфальту, оставляя за собой толстые черные полосы от резины.
— Я предполагаю, что какой бы гребаный план ни пришел ей в голову, ей все равно нужно, чтобы мы пришли и спасли ее задницу.
— Ей пришлось бы украсть машину, — размышляю я вслух, не в силах сосредоточиться на дороге перед нами. — Это могло бы выиграть нам немного времени.
— Может быть, — говорит он, и резкость в его голосе говорит мне, что ему это не нравится, и это чувство слишком взаимно. — Мы можем только надеяться, что она слушала план и знает, как проникнуть внутрь. Если она опередила нас и ворвалась в дом с оружием наперевес через чертовы ворота…
— Она не склонна к самоубийству, — напоминаю я ему. — Гребаная соплячка с желанием умереть, но не самоубийца. Она будет действовать осторожно. По крайней мере, до тех пор, пока Леви не окажется там, где она хочет. После этого никто не знает, что она сделает, чтобы попытаться вытащить их оттуда.
— Черт, — бормочет он, стискивая челюсти. — Тогда нам лучше убедиться, что мы будем там, когда все пойдет наперекосяк. Я, блядь, не могу ее потерять. Не так.
В моей голове проносится мысль утешить его. Я должен сказать ему, что мы вернем ее, что мы спасем их обоих и каким-то образом выйдем из этой ситуации невредимыми. Но это не те отношения, которые я разделяю со своими братьями. И никогда не были. Сидеть здесь и обсуждать, как разрываются наши сердца при мысли о том, что Шейн попадет в плен к семье Моретти, — это слабость, это неправильно. Роман знает, где находится моя голова, так же как я знаю, где находится его долбанутая. Мы оба готовы, и это главное.
Я качаю головой, неверие затуманивает мой разум и мешает сосредоточиться. Я поворачиваюсь к Роману, и на моем лице появляется непроизвольная ухмылка.
— Она, блядь, надела на нас наручники, чувак, — говорю я с придыханием, разряжая обстановку в машине и пытаясь вытащить его из ямы, в которую его затягивает разум. — Как, блядь, мы позволили ей выйти сухой из воды?
Его глаза на мгновение вспыхивают, прежде чем он меняет выражение лица.
— Скорее, как, черт возьми, ей удалось найти две пары наручников и тайком вынести их со склада? — Он смеется про себя, а затем позволяет этому смеху угаснуть. — Если она каким-то образом выживет, то ей точно светит карьера контрабандистки, если она захочет. Очевидно, у нее талант.
— Вот дерьмо, — бормочу я, задыхаясь.
С ней все будет в порядке. Если бы она чувствовала себя не в своей тарелке, она бы подождала нас.
Гребаный ад. Я не могу лгать даже себе. Она бы не стала нас ждать. Она настроена добраться до Леви во что бы то ни стало. Я должен был догадаться, что в ту же секунду, как мы определим точное местоположение, она вылетит за гребаную дверь,