спазма, вылетел прочь из кабинета, хлопнув дверью так, что агентскую лысину припорошило тонким слоем штукатурки.
Он сел на крыльцо пустой казармы, достал сигареты. Закурить удалось только с пятой спички: они ломались и гасли, не успев разгореться. Затянулся глубоко и судорожно, словно обычный воздух стал для него ядовит, и он не дышал с момента, как покинул кабинет подполковника. В висках стучал кузнечный молот, бессонные ночи царапали изнанку его век, раскалённая злость выжигала нутро кислотой.
Блад не заметил, как выкурил несколько сигарет подряд и остановился только тогда, когда пачка опустела. Яростно её смял и запустил прочь. Нечаянно попал в откуда ни возьмись появившегося серого кота, но Кукуцаполь не обратил на это внимания. Кот запрыгнул на ступеньки и с достоинством уселся рядом с мужчиной, уставился, как и он, в пустоту перед собой. Через несколько минут придвинулся ближе — так, что кончики шерстинок защекотали руку, которая всё ещё сжимала в пальцах погасший окурок. Винтерсблад отстранился. Кот чуть выждал и пересел ещё ближе, прижался пушистым тёплым боком к его плечу.
— Пшёл! — Блад несильно пихнул Поля локтем.
Тот не отреагировал.
— Пшёл отсюда! Прочь! — лейтенант поднялся на ноги, махнул на кота рукой, но Цап лишь поджал уши, скептично щуря жёлтые глаза.
— Тупая скотина! — ругнулся офицер, запустив в кота давно потухшим окурком, и пошёл прочь.
Окурок повис на роскошном воротнике Поля, и кот словно скривился — презрительно, но беззлобно. Его глаза цвета сентябрьской луны были полны тоски и терпения. Цап как будто знал, что из них двоих спасать нужно человека, — обросшего, спавшего с лица, пропитанного резким, щекочущим ноздри запахом. Человека, у которого одна жизнь, не девять. И сейчас единственный способ позаботиться о нём — это заставить его позаботиться о ком-то ещё. У кота был только сам кот, так что выбор очевиден.
Кот и его человек
Скандал с Асмундом повлёк за собой изменения в комсоставе. Подполковника Ходжеса, недосмотревшего у себя под носом такое безобразие, переназначили в другой полк, и солдаты 286-го затаили дыхание в ожидании, кого же теперь над ними поставят. Поговаривали, что место Ходжеса может занять подполковник Тен, о чьих подвигах и граничащей с безумием отваге уже слагали легенды. Но подполковник Тен командовал воздушной пехотой, закреплённой за дредноутами, чьим коньком были воздушные бои, а не наземные, как у 286-го полка. Конечно, попасть на цеппелин класса дредноут мечтал каждый воздушный пехотинец, поэтому весь полк в нервном нетерпении покусывал сигаретки и ждал, когда же станет известно имя нового командира. Весь полк, за исключением Винтерсблада. Этому были до звезды и томящая всех неизвестность, и нарастающее вокруг волнение, и даже собственное повышение. А его тем временем назначили ротным на место Асмунда и дали капитана.
Винтерсблад продолжал гонять солдат, как коней перед сезоном скачек, а себя — и того хлеще. Он отказался от квартиры, которую снимал, и оставался ночевать в казармах. Но уснуть это ему не помогало, и часто он просто бродил по ночному городу с початой бутылкой виски, задирая не желавших с ним связываться патрульных.
После повышения его на сутки отправили в увольнение, и тогда у него, наконец, получилось напиться допьяна, но желаемого облегчения, хотя бы мимолётного, это не принесло. Наоборот, стало только хуже. Непослушные ноги сами принесли его на крышу длинного дома, где, несмотря на октябрь, до сих пор стояла одна из тех летних ночей с её запахами и звуками, с небесной звёздной чернотой и уже новым, но столь же бездонным чувством пустоты.
Невидимый фокусник тянул и тянул из груди Блада через его горло воспоминания, словно бесконечные ленты с нанизанными на них разноцветными флажками. Их пёстрый ком разматывался и скрёб его изнутри, грозя вывернуть наизнанку. Флажки-воспоминания забили желудок, глотку, лёгкие и не давали дышать, не давали кричать; их невозможно было ни переварить, ни выблевать, ни залить ядрёным, как спирт, алкоголем. Они накрепко переплелись с нервами, вросли в жилы, и каждый рывок невидимого фокусника извлекал наружу флажок, выдранный с куском кровоточащей плоти.
В болезненном полузабытьи, заменившим ему сон, Блад лихорадочно метался по нескончаемым коридорам заброшенной больницы в поисках скальпеля, чтобы вырезать из себя этот чёртов ком, избавиться от терзавшей его муки, но не находил. А если находил, впадал в исступление, пытаясь удержать его в руках: инструмент выскальзывал, словно только что пойманная рыбёшка, и скакал по покрытому плесенью полу, а Винтерсблад становился медленным, неповоротливым, словно надутая воздухом фигура, и никак не мог поймать его. На очередной попытке он стряхивал с себя сонное оцепенение, и видения исчезали вместе с непослушным скальпелем.
Вот и сейчас, распахнув глаза, Блад обнаружил себя не в заброшенной больнице, а лежащим на знакомой крыше. Сверху неприютно моросил мелкий дождь, под рукой каталась почти пустая бутылка из зелёного стекла, в горле горчило, в груди саднило. Макушка упиралась во что-то тёплое. Капитан запрокинул голову, и его взгляд встретился с двумя терпеливыми, затуманенными полудрёмой жёлтыми солнцами. Заметив внимание человека, солнца мигом прояснились, вокруг головы Блада включилось удовлетворённое тарахтение, и прохладный кошачий нос легонько коснулся его лба.
— На кой тебя черти принесли? — спросил капитан Кукуцаполя, но кот не ответил, лишь как будто усмехнулся, весьма довольный собой. — Или я невнятно сказал в прошлый раз? — мужчина с трудом поднялся на ноги, одёрнул китель. — Пшёл вон! — пнул бутылку, которая откатилась к коту и затормозила о его пушистый бок.
Поль проследил взглядом за посудиной, брезгливо подобрал заднюю лапу, которой коснулось пахшее виски бутылочное горлышко, и поглядел на человека с сочувствием и укором: совсем, мол, плох, болезный! — но с места не сдвинулся.
— А-а-а, — досадливо махнул рукой на кота Винтерсблад, — кардан с тобой! — и неровной походкой поплёлся прочь.
Капитан влез на кирпичное ограждение, балансируя на самом краю крыши, уселся, спустив ноги вниз. Дом был невысоким, но и этого Винтерсбладу обычно хватало для того, чтобы по коже пробежал неприятный холодок, если под ногами не было твёрдой опоры. Сейчас он не почувствовал ровным счётом ничего, будто и не существовало этой высоты под его сапогами.
Под ним была ночь. Над ним была ночь. Внутри него тоже была ночь. Сорвись он с крыши — так и не долетит до мостовой, застрянет в этой ночи,