Мне особенно была дорога такая сердечность этих чужеземных людей, относившаяся, конечно, не ко мне лично, а к тем, кто был мне и моей настоящей Родине дорог. На их помощь я надеялся сильно. Сделали ли они что-нибудь для спасения государя – не знаю. Помню только, что они мне два раза таинственно намекали, что вся семья скоро будет на свободе, но о подробностях молчали.
Их таинственность меня немного обижала. Я не забывал слова ген. Вильямса, что «мое пребывание в Ставке будет полезнее Его Величеству», и невольно связывал с ними какие-то неизвестные мне пока возможности.
Увы! Кроме этого горячего сочувствия, я ничего от этих доброжелательных иностранцев не получил. Видимо, и они сами ничего толком не знали, в этом вопросе действенно не участвовали и довольствовались лишь неопределенными сведениями, полученными из их посольств.
Жизнь иностранных миссий, с которыми я был связан тогдашней службой, текла и в те месяцы в своем внешнем проявлении почти по-прежнему. Все совершившееся и совершавшееся в ту пору на них, посторонних, не сказывалось теми сверхнатянутыми нервами, как на многих из нас, русских. Их мысли и заботы были, естественно, направлены к своим армиям и своим странам.
Наши «дела» их интересовали лишь настолько, насколько могли отражаться на делах наших союзников.
«Que voulez vous, – утешал нас по-своему генерал бельгиец Риккель, – apris chaque querre vient une revolution».
Многие из иностранных военных агентов, оставаясь по несколько лет в Ставке, так и не узнали подлинной России, и, конечно, события последних месяцев не научили любить или же хотя бы только уважать нас. Впрочем, подлинной России не успели узнать и многие коренные русские деятели, дожившие до седых волос на земской службе «земле и народу». Но об этом когда-нибудь потом. Скажу только, что в моем присутствии я не слышал от тех иностранцев ни одного слова презрения к прежней России. Эти слова у них вырывались неоднократно лишь по отношению к освобожденной от «варварского» режима стране. Главные военные представители иностранных держав, в том числе и англичанин генерал Вильямс, были, безусловно, враждебны перевороту и относились к нему почти с тем же гадливым отвращением, как и я.
Я не знаю, что думали по этому поводу генерал Бартер, заменивший впоследствии генерала Вильямса, и младшие офицеры миссий, так как я имел с ними мало откровенных разговоров о наших событиях. Думаю, что они приветствовали переворот, хотя и презирали его совершивших.
Но все же даже главные военные представители дружественных нам держав, жившие среди нас, чувствующие непосредственно нашу гибель, не могли отрешиться от обаяния ходячих фраз международной политики.
«Мы не можем вмешиваться в ваши внутренние дела!» – хотя и с отчаянием, но неоднократно говорили они мне, точно вопрос шел действительно только о делах, а не о спасении!
Я впервые услышал эти слова из уст иностранного представителя в Ставке в августе 1917 года, во время корниловского выступления, когда так нужна была помощь, и в то же мгновенье в моем внутреннем, почти тогда любовном отношении к друзьям союзникам что-то оборвалось.
Для меня остались лишь знакомые люди из иностранцев, близкие мне по чувствам, питаемым ими к моему государю, но представляемые ими страны для меня были уже ничто… Они были уже не друзья, а враги… Только враги еще могли тогда раздумывать и находить предлоги для отказа в помощи…
«Не вмешиваемся в ваши дела!» Сколько раз и впоследствии слышал я эти лицемерные слова из уст людей, которых я называл европейцами… и друзьями, и одновременно видел их помощь, оказанную большевиками!
Найдутся ли такие силы, наступят ли такие времена, которые заставят русский народ забыть когда-нибудь это предательство из-за выгоды!
О, я знаю по себе, что ни таких сверхчеловеческих сил, ни таких отдаленных времен не будет…
Мы, может быть, «по христианству» простим за себя – за нас, оставшихся, хоть с искалеченными душами, но в живых, – но как простить за наших замученных братьев, когда вечно будут слышаться их полные отчаяния мольбы о спасении и видеться лишь помощь, оказанная не жертвам, а палачам!
* * *
При иностранцах, кроме меня, в те дни состояли: кавалергардского полка штаб-ротмистр барон Пиллар фон Пильхау, полковник Звегинцев и поручик князь Голицын, женатый на графине Карловой. Потом прибыл кавалергардского же полка корнет Скалон.
Отделом, ведавшим иностранными операциями, заведовал бывший офицер л. гв. Семеновского полка генерал Скалон, впоследствии не выдержавший позора преждевременного заключения мира и застрелившийся в Бресте во время переговоров. Все это были очень милые люди, мои сослуживцы по 1-й гвардейской кавалерийской дивизии. Их настроение совершенно сходилось с моим, и мне до сих пор вспоминаются иронические, полные презрения слова князя В. Голицына по поводу некоторых из нашего начальства: «Сами государя от нас отняли, а требуют теперь, чтоб мы еще служили им и работали».
Начальником штаба в эти осенние месяцы был генерал Духонин79, вскоре зверски убитый большевиками. До него, после Корнилова, главным лицом в Ставке был генерал Алексеев, исполнявший должность начальника штаба при Керенском. Он прибыл в Могилев 1 сентября, там оставался недолго и вскоре ушел.
К чести Алексеева, кроме основания белой армии, надо отнести и то, что он был единственный из охранявшихся в то время руководителей Ставки, который решительно отказался жить в комнатах, занимавшихся ранее государем императором, и выбрал себе внизу губернаторского дома скромное помещение прежней военно-походной канцелярии.
По его словам, переданным мне другими, он считал для себя «святотатством» пользоваться обстановкой и мебелью, которая живо напоминала ему «ушедшего императора».
Как бы иронически не воспринимались многими эти слова, сказанные человеком, так способствовавшим этому уходу, в искренности их я все же не сомневаюсь. При многих недостатках характера Алексеев все же обладал русской душой, был далек от всего показного и не любил громких фраз. Я убежден, что он, в полную противоположность многим, не переставал мучиться своей, ясно им сознаваемой виной.
Но продолжал ли бы он мучиться ею, если бы переворот оказался «удачным» и «мирным», я не знаю, а это было бы для меня в моих суждениях о людях и событиях главное.
Хочется думать, что его простая чисто народная религиозность делает и такое предположение весьма вероятным.
После отречения я с генералом Алексеевым почти не говорил и только раз, в самый последний день перед его отъездом, желая получить на всякий случай отпускной билет, спросил его:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});