Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

Он был добродетелен и кичился своей добродетелью. Он был правдив, честен и верен, но все это лишь делало его еще более нетерпимым и невыносимым. Даже его доброту могли ощущать теперь лишь чужие. Друзей у него не осталось. Он бросил меня, потому что нашел во мне множество мещанских черт, потому что в вопросе о профсоюзах я впала в «ультралевацкий уклон» по отношению к его «линии», потому что я любила его, как любят отсталые крестьянки.

Я верила ему во всем, но этого было недостаточно. Он бросил меня за то, что я перестала верить в него самого.

Все эти четыре года я искала себя — и мужа. И не нашла ничего, кроме руин, в которые он превратил мою жизнь, да воспоминаний о деревне. Я купила себе синюю школьную тетрадь и заполнила ее от корки до корки. Чтобы многое из нее сегодня рассказать вам. Вы привезли мне недостающую фразу:

Гаврило умер в чужой стране, вдали от родины. Только поэтому он перед смертью не увидел дворца. А он все еще стоит. И березы перед ним склоняют под ветром свои кроны.

Слышишь, братец,слышишь, товарищ,как каркает ворона — карр, карр!

Гаврило уже больше ничего не услышит. И не ответит. Он умолк. Наконец умолк.

Глава седьмая

1

Раздвижная дверь была широко открыта, и обе комнаты образовывали большой зал, где гости, если бы у них возникло такое желание, могли найти себе уютные уголки. Но все сразу устремлялись туда, где сидел Дойно, которого то и дело уговаривали не вставать с места. Поэтому кружок вокруг него все рос; теперь, когда опасность больше не угрожала, друзья сплотились вокруг него, чтобы защитить от нее. Рядом с ним сидели Штеттен и Мара. Когда он говорил, могло иной раз показаться, что обращается он только к ним. Лишь много позже кружок стал редеть. Люди пили, и голоса их начинали звучать иначе, лица менялись — краснели или, наоборот, бледнели, выражение делалось мягче или строже.

Хозяин дома, позаботившийся решительно обо всем, в том числе о холодных закусках и крепких напитках, появлялся лишь время от времени, останавливался ненадолго за стулом Дойно и тихо исчезал снова. Он делал все, чтобы гости не замечали его.

Кроме Йозмара и Ирмы, Зённеке привел с собой одного из любителей «вот что». О нем знали, что русские относятся к нему с особым уважением. Его считали выдающимся теоретиком, хотя все, им опубликованное, уже через несколько месяцев — будь то в результате каких-то событий или неожиданного изменения генеральной линии — оказывалось дезавуировано или отвергалось как ересь. Однако его гибкость была поразительна: он первым доказывал ошибочность своих взглядов, одну за другой отвергая собственные «теории». Он носил бородку, придававшую ему — на первый взгляд — определенное сходство с первым вождем революции. Говорили, что он готовится к подпольной работе в Германии, для чего уже здесь, в эмиграции, привыкает носить бороду и очки. Кроме того, у него было так много псевдонимов, что многие, вероятно, уже забыли его настоящее имя. В кругу своих ему дали прозвище «Бородка», и он им гордился.

— Скажи-ка, Фабер, — поинтересовался Бородка, — тут у нас много пишут о концлагерях, может быть, и ты уже читал что-то. Что ты об этом думаешь? Я имею в виду не политическую оценку, с этим все ясно, а, так сказать, суть, вот что меня интересует.

— Суть? Неужели литература может докопаться до сути? Авторы соревнуются в описании жестокостей, которым враг подвергает заключенных. Разве в этом суть?

— Описывать мучения — не большое искусство. Но я не уверен, что с их помощью можно что-то доказать мученику, и совершенно уверен, что мученик таким образом никогда не переубедит своего мучителя — во всяком случае, история подобных примеров не знает. И нам, революционерам, следовало бы помнить об этом, раз уж мы взялись делать историю.

— Простите, но история мученика легла в основу христианства, а оно как-никак завоевало весь мир! — возразил Эди.

— А здесь вы ошибаетесь, дражайший доктор Рубин, — вмешался Штеттен. — Если бы воскресший Христос не явился своим ученикам, если бы о его победе над смертью не возвещали столь настойчиво, первые христиане быстро рассеялись бы. И мир христианство завоевало путем последовательного применения насилия, причем в мировом масштабе. Только когда христиане начали делать из язычников мучеников, когда последний карьерист Римской империи наконец понял, что ему не просто нужно, но необходимо срочно уверовать в крест, только тогда к кресту действительно обратился весь мир. Возможно, муки могут в чем-то убедить влюбленных, я не знаю. Людей же равнодушных они поначалу оставляют равнодушными, а потом отталкивают. Врагу они доказывают лишь, что он правильно рассчитал свой удар. Извините меня, дорогой друг, за это замечание, но я как историк просто не мог не вмешаться.

Принесли новые сандвичи и напитки.

Мара сказала:

— Это все — отвлеченные материи, Дойно, давай лучше поговорим о вещах более важных.

— Господин профессор прав, муки ничего не решают, — заговорил Бородка. Ему явно хотелось расположить к себе Штеттена. — Главное — помогли ли движению понесенные жертвы, закалили ли его, укрепили ли его веру в победу или, наоборот, ослабили и лишили всякой надежды. Большевики доказали, что все трудности только укрепили их, нацисты же скоро узнают, что и у германских большевиков закваска не хуже. На место одного, погубленного террором, встанут десятеро других. Правда, Зённеке?

Зённеке почувствовал, что все на него смотрят, он знал, что Йозмар, Вассо, а может быть, и Дойно пытаются угадать, что он ответит. Он сказал:

— Дисциплина в партии отличная. Людей, готовых на любые жертвы, достаточно. Так что не будет преувеличением сказать, что кое-где мы сейчас сильнее, чем были прежде. Бородка прав.

Поскольку они сидели кружком, то Ганусю, устроившуюся позади всех, за широкой спиной Эди, сначала даже не заметили. Когда она заговорила, все обернулись, чтобы увидеть, кто это мягким, глубоким голосом произносит неожиданно резкие слова:

— Оружие врагов не так опасно, как та ложь, которую по всему миру разносят их вожди. И брань врага звучит лучше, чем все красивые фразы, которые как мерзкая слюна текут из глоток надгробных ораторов. Чтобы новорожденный стал человеком, нужно двадцать лет, а у главных могильщиков ими же преданной революции в один миг десятеро встают на том месте, где они не сумели сохранить жизнь одному. «Дисциплина у нас отличная». Тот, кто страдает за убеждения, лишь укрепляет их и крепнет сам. А кто страдает за дисциплину, никого ни в чем не убедит, как не убедят никого десять миллионов солдат, павших в мировую войну. Как же отвратительны эти ваши разговоры!

Все зашумели, даже рассердились. Но Штеттен, легко вскочивший на ноги и вставший рядом с Ганусей, точно желая защитить ее от физического нападения, призвал всех к спокойствию и к примирению.

— Мы все вас очень хорошо понимаем! — начал он. — Кому из нас не приходилось хоть раз испытать отвращение к словам? Бывают ночи, когда я вижу во сне только слова, и это очень мучительно. Я не знаю сновидений страшнее этого. Когда делаешь дело, слова не нужны, но когда оправишься от его последствий, то ничего, кроме слов, не остается. Все или почти все великие герои были и величайшими болтунами, и, если бы не неграмотность или ранняя смерть, они бы завалили потомков своими никому не нужными мемуарами. Не осуждайте же нас, дитя мое, за наши слова.

Гануся не отвечала. Дойно жестом предложил ей стул рядом с собой, она села.

— Вы учили меня, господин профессор, — громко обратился он к Штеттену, — не делать из фактов фетиш. К тому, кто выше фактов, они сами идут в руки; тот же, кто охотится за ними, оказывается погребен под грудой бессмысленных мелочей. Поэтому и я не буду приводить никаких фактов. Кроме, может быть, тех, которые сами шли ко мне в руки.

Это было еще весной, а весна стояла на редкость хорошая. Из окна камеры я не мог видеть солнца, только кусочек неба, но и он был нежен, как голубой бархат. Его вид пробуждал во мне какое-то нежное чувство, привязывавшее меня к жизни крепче, чем любые надежды. Потом начались ночные допросы. Заканчивались они тем, что меня и других гоняли по лестницам: из подвала — на пятый этаж, потом снова в подвал, снова вверх и снова вниз. На лестничных площадках стояли молодые парни. Они подгоняли нас ремнями или арапниками, с каждым разом все сильнее, и чем меньше оставалось у нас сил, тем быстрее нужно было бежать. Первый удар был в лицо, потом били в спину и по затылку, отправляя дальше вверх или вниз. Однажды ночью, когда пытка слишком затянулась и даже они начали уставать, мне в руки сунули высоченную стопку жестяных мисок, так что из-за них я почти ничего не видел. Я бежал, а эти миски все время падали и скатывались по ступеням. И я должен был возвращаться и подбирать их. Это у них тоже была игра: когда я нагибался, они подбегали и начинали бить меня по рукам, так что и другие миски падали и катились вниз. Игра была долгая, на всю ночь. И тогда это случилось со мной в первый раз: я расстался со своим униженным телом, со своим бедным сердцем, так покорно ускорявшим удары и все равно не поспевавшим за этой гонкой, — я ушел из времени и от самого себя. Я был где-то далеко, нигде. Лишь в камере я пришел в себя и понял, что был без сознания. Нет, в технике пыток так же нельзя выдумать ничего нового, как и в любви. Грязное, окровавленное тело, сломанные кости — все это, лишенное воли, остается во власти палачей, но сам пленник уходит из принадлежащего им мира. И техника этого ухода не меняется. С того момента, когда надежда на скорую смерть делает боль переносимой, ибо предвещает конец всех страданий, достоинство человека становится неприкосновенным. В одну из таких ночей во время этой пытки я на одной из лестничных площадок вдруг увидел за окном бледную, розоватую зарю. Я бросился к окну, разбил кулаками стекла, будто хотел ближе увидеть небо, свет, наступающий новый день. Только когда меня опять повалили на пол и начали бить сапогами в лицо, только тогда я позволил себе потерять сознание. Когда я очнулся — они принесли меня в камеру и бросили в угол, прямо у двери, — вверху, за решеткой, я снова увидел небо. И заплакал от радости, от одной мысли о том, что оно есть.