Читать интересную книгу АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА - Евгений Городецкий

Он с неудовольствием подумал, что Арсентьев, взявший привычку являться в контору на полчаса раньше, а уходить на полчаса позже, наверняка засек это нарушение. О том, что могло что-нибудь пропасть, Князев и мысли не допускал – в камералках сроду ничего не пропадало.

Он разделся, нетерпеливо глянул на свои стол, за который он сейчас засядет и работнет, глянул – и, еще не успев испугаться, удивился: стереоскоп стоит там, где и стоял, а пачка аэрофотоснимков, которая должна была лежать рядом, не лежит. Нет ее.

Может, ребята, уходя, сунули в стол? Он подвигал ящиками, полез в тумбочку. Нету.

Князев опустился на стул, растерянным взглядом пошарил по стеллажам, по соседним столам. Куда они могли деться? Десять аэрофотоснимков размером 18X18, каждый со своим номером…

А может, он их сам в пятницу, утром, перед тем, как бежать в аэропорт, отнес в спецчасть и тут же забыл об этом, вылетело из памяти?

Шумна распахнулась дверь, ввалились румяные постояльцы фрау Фелингер.

– Доброе утро, Андрей Александрович. Вы как ночевали тут? Улетели наши весновщики?

Князев не ответил на приветствие и голосом, не предвещающим добра, спросил:

– Кто в пятницу уходил последним?

Постояльцы переглянулись, покоробленные таким тоном, потом Высотин, переломив бровь, официально ответил:

– Когда мы уходили, оставался Борис Иванович.

– А зачем он оставался?

– Это вы у него спросите. – Высотин громыхнул стулом, на лице его была обида: взяли и ни за что ни про что испортили человеку с утра настроение.

Тихим барсучком сунулся к своему столу Сонюшкин и сразу же с деловым видом зашелестел калькой – знал, что под горячую руку Князеву лучше не попадаться.

А Фишман причесал густые вьющиеся волосы, обобрал пальцами расческу и с безмятежностью человека, который не чувствует за собой никакой вины, пояснил Князеву:

– Мы минут на пять раньше ушли, все втроем, а Борис Иванович оставался, но тоже собирался уходить… В чем дело, Андрей Александрович, что-нибудь случилось?

– Дверь не опечатали.

Фишман развел руками: дескать, сочувствую, но мы тут ни при чем. Но Князев не стал больше ни о чем допытываться, направился к Артюхе. Тот, поджимая губы (он всегда поджимал губы, когда выдавал что-нибудь), положил перед ним. папку с жирной надписью «ГПП № 4». В ней хранились все их секреты. Князев сорвал печать, путаясь пальцами, принялся считать аэрофотоснимки, и жила в нем надежда, что пропажа сейчас найдется. Но чем тоньше становилась пачка фотографий в его руках, тем меньше оставалось надежды, последние снимки он и считать не стал – сунул все обратно в папку, опечатал, молча отдал Артюхе.

Вышел в коридор. В окно тамбура лилось розовое утро, а в коридоре желто горела лампочка, действовала на нервы. Князев долго искал выключатель, чтобы вырубить этот мерзкий подземельный свет.

Афонин уже сидел за своим столом. Судя по тому, как поспешно и виновато он поздоровался, про дверь ему сообщить успели.

– Что же ты? – вяло сказал Князев. – Бросил все, ушел. Уж от кого, от кого, но от тебя…

– Да черт его знает! Я маленько подзадержался, кинулся – все уже ушли, печатку взять не у кого. И я был уверен, что вы еще вернетесь: рукавицы ваши на вешалке лежали, Дюк возле конторы крутился.

– Оправдываешься, как перед прокурором, – взвинченно сказал Высотин. – Ничего страшного не произошло, зачем так распинаться?

Князев оставил эту реплику без внимания и оборвал Афонина вопросом:

– Ты когда уходил, не обратил внимания – лежали у меня на столе аэрофотоснимки?

– Не знаю. Не обратил внимания. Не помню. А что?

– А из вас никто не видел? – вопрос к остальным камеральщикам.

– йето… йето… йя видел. Лежали. Йето… йето… Я их хотел еще в стол спрятать.

– Так вот, снимки исчезли, – объявил Князев с каким-то даже злорадством.

Кто-то присвистнул, стало тихо. Афонин растерянно поводил глазами.

– Куда они могли исчезнуть!

– Кому они вообще, кроме нас, нужны?

Полезли под столы, пошарили под тумбочками, осмотрели стеллажи, шкаф – будто эти десять снимков могло сквозняком туда занести. Один Князев оставался безучастным – в нем крепла уверенность, что аэрофотоснимков в камералке нет.

– Может, подшутил кто?

– Ну, знаешь, за такие шутки…

– Где же они тогда могут быть?

Вопросительно уставились на Князева – привыкли, что он за всех думает. Князев смотрел за окно. Одно его сейчас занимало – кто? На своих он не грешил. Двое с половиной суток дверь была не опечатана – мало ли народу перебывало за это время в конторе? Бухгалтеры обычно выходные прихватывают, отчетность заедает; камеральщики (энтузиасты вроде него самого), начальство захаживает… Кто? Кому выгодно, чтобы он не досчитался своих секретов?

Тут Князева осенило, что это – проделка Арсентьева, маленькая с его стороны провокация. В пятницу тот, уходя из конторы, по обыкновению поглядывал, везде ли выключен свет, увидел неопечатанную дверь. Ключ – в застекленном ящике без запора, долго ли его взять. Отпер камералку, вошел, увидел фотографии (слава богу, что с топоосновой сейчас никто пока не работает). Сгреб их, унес в свой кабинет и запер в сейф. Навел порядок и, так сказать, проучил. И сейчас празднует именины сердца. Ждет, когда он, Князев, явится с повинной, и готовит приказ.

Картина получилась вполне правдоподобной. Движимый внезапным раздражением, Князев повернулся к Афонину:

– Давай-ка, Борис Иванович, пиши объяснительную. Надо и тебе когда-нибудь выговорочек схлопотать. А то привыкли сухими из воды выходить.

Афонин стал хвататься то за линейку, то за транспортир, а выражение сделалось, как у собаки, которая опустила голову к земле, глядит снизу вверх, поджав хвост, трусит отчаянно и от трусости готова укусить.

– Чего это я буду писать? – забормотал Афонин. – С какой стати? Ничего я такого не сделал…

– Вот за это и будешь наказан!

– Ничего я не знаю. Печатка была у вас, вы мне ничего не поручали…

– Сам ты не мог догадаться, что нельзя оставлять камералку неопечатанной?

– Сколько раз оставляли – и в обед, и вообще… Вы препоручили Татьяне, она заболела, печатку передала вам, при чем же тут я? Я тут ни при чем.

Он торопливо сыпал слова, шлепал губой, взгляд его блуждал вслед за руками, и Князев отвернулся, чтобы не унижать себя зрелищем чужой слабости.

– Ладно, – сказал он с неожиданной усмешкой. – Обойдусь без твоей объяснительной. Гуляй чистенький и незапятнанный.

Афонина его усмешка и спокойный голос испугали еще больше, Афонин подозрительно взглянул на него, прикинул что-то в уме, поерзал на стуле и сдавленно спросил:

– На чье имя писать?

– На чье хочешь. Хоть на господа бога.

Часто моргая, Афонин достал лист бумаги, налег грудью на стол, вывел в правой верхней стороне: «Начальнику Туранской экспедиции тов. Арсентьеву Н. А.» – и задумался.

Притихшие камеральщики, чье сочувствие было все-таки на стороне Князева, оживились, расслабили напряженные позы. Высотин осторожно сказал:

– Александрович, есть идея. Можно перефотографировать десять штук из оставшихся, а потом все скопом сдать Аверьяну. Он их все равно по счету принимает, на номера не смотрит.

– Умница, – сказал Князев. – Светлая голова. Давай уж тогда лучше станочек соорудим – деньги печатать. Или банк ограбим – и в тайгу.

– Нет, я серьезно.

Князев только рукой махнул.

Надо было идти доложить начальству, покаяться и смиренно ожидать решения своей участи. Выговор обеспечен как пить дать. И у Арсентьева против него еще один козырь появится.

Но Князев продолжал сидеть и смотреть в окно, и теплилась в нем надежда, что зайдет сейчас Переверцев или еще кто-нибудь из соседей и затеет наводящий разговор, а когда все выяснится – потребует бутылку и со смехом, с подковыркой швырнет на стол пачку злосчастных этих фотографий!.. За окном по заснеженному переулку трусили мохнатые псы-водовозы, изредка человек проходил, а в конторе было тихо, в эти утренние часы всеми владело рабочее настроение, время трепа еще не настало.

Князев накрыл стереоскоп чехольчиком, помешкал еще немного и пошел. Минуя Афонина, невольно глянул сверху на медленное его перо и засек, что тот исписал уже полторы страницы. Во как люди объясняться умеют!

В коридоре он закурил, вышел на крыльцо, завеянное куржой. Вместе с табачным дымом втягивал в себя подстуженный легким морозцем воздух и отпечатывал на широких перилах свою пятерню. Смотрел он на восток, туда, где в ясную погоду темнела на горизонте плоская вершина Северного Камня, но сегодня ее не было видно – утро стояло мглистое.

Князев отлепил от губ окурок, щелчком послал его в сугроб, вытер носовым платком влажные, приятно настывшие ладони… Он решил, что пойдет не к Арсентьеву, а к Артюхе, ему доложит. И пока шел по коридору, придумал, как это сделать, чтобы вышло непринужденно, не покаянно.