натиск! Кто овладел этими воинскими искусствами, тот никогда не потерпит поражения. Кстати, ты читала книгу «Наука побеждать» великого русского полководца Суворова?
— Нет, — призналась Карина.
— И зря, — самодовольно усмехнулся Иннокентий Павлович. — А я читал. И усвоил эту науку. Поэтому я обречен на победу. Вот так-то!
Внезапно за его спиной раздался испуганный крик Ирины. Иннокентий Павлович резко обернулся и увидел, что она показывает рукой на ворону, которая сидела неподалеку на груде металла, бывшей когда-то вертолетом, и словно с любопытством наблюдала за людьми.
— Чего ты испугалась? — насмешливо спросил он. — Ведь это не привидение, а обыкновенная ворона.
— Ты ничего не знаешь, — взволнованно сказала Ирина. — Говорят, что эти обыкновенные, как ты их называешь, вороны выклевали глаза одному из местных жителей. — И для большей убедительности она присочинила: — Мне кажется, я узнала эту ворону! Она едва не набросилась на меня, когда я стояла возле Усадьбы волхва. Я запомнила ее по белому пятну на шее.
И она потребовала:
— Прогони ее!
— Как скажешь, милая, — произнес Иннокентий Павлович.
С его лица сошла улыбка, и оно стало жестким и грубым. Он расстегнул костюм и достал из висевшей под ним наплечной кобуры пистолет. Прицелился и дважды выстрелил.
В первый раз он промахнулся, и ворона успела взлететь, но ее поразила следующая пуля. Голову вороны разнесло в клочья, а саму ее подбросило в воздух, словно она совершила кульбит. По инерции пролетев еще немного, птица шмякнулась на землю, оросив ее кровью.
— Да вы снайпер, Иннокентий Павлович! — восхищенно воскликнула Эльвира и захлопала в ладоши.
— Спасибо, милый, — сказала Ирина, целуя его. — Ты мой рыцарь без страха и упрека!
Но Иннокентий Павлович, пряча пистолет обратно в кобуру, недовольно поморщился.
— Только со второй пули. Вот что значит давно не стрелять! Рука уже не та.
Он повернулся к Карине, у которой единственной из женщин был хмурый вид, и спросил, как ни в чем не бывало:
— Так о чем мы говорили, когда нас прервали?
Но Карина не успела ответить. На площадь, натужно ревя моторами, начали выезжать покрытые пылью автомобили, к которым были прицеплены трейлеры. И в каждом находились люди. Они выглядывали из окон, что-то неразборчиво выкрикивая и оживленно жестикулируя. Когда машины остановились, они, как горох из стручка, высыпали на площадь. И началась суета, крики, неразбериха, обычные для толпы, в которой невозможно разобрать отдельные голоса или выделить отдельного человека.
После людей из трейлеров начали выпрыгивать овцы, неизвестно как там поместившиеся. Они испуганно жались друг к другу и жалобно блеяли, увеличивая шум…
Услышав гул, напоминавший грозовые раскаты, из храма вышел Владимир. То, что он увидел, привело юношу в крайнее изумление. Он застыл, как жена Лота, приоткрыв рот. Впервые в своей жизни юный звонарь видел людей, которые выглядели так необычно и разговаривали на непонятном для него языке. И их было много. Очень много.
Глава 42. Ожъ
Третье дерево оказалось не таким неприступным, и Семе удалось забраться на него, ухватившись за одну из нижних веток. Сердце в его груди отчаянно билось, а руки дрожали. Он не сразу поверил, что теперь ему ничто не угрожает.
На дереве Сема просидел, обхватив ствол руками, очень долго. Сколько, он не знал, поскольку часов у него не было, а определить время по солнцу мальчик не мог, потому что того не было видно за кронами деревьев, простирающихся над его головой непроницаемым зеленым куполом. Когда все тело Семы от неподвижности и неудобной позы онемело, а руки затекли, так что уже не могли держаться за ствол, он начал потихоньку спускаться. Волчьего воя давно уже не было слышно, а сам волк так и не появился, возможно, испугавшись костра.
Пламя уже погасло, но угли еще тлели, и Сема, набросав новых веток, вскоре опять разжег костер. Пока он сидел на дереве, то снова вспомнил о страхе зверей перед огнем.
Теперь, когда смертельная опасность была позади, и можно было продолжать путь, Сема понял, что не знает, куда он зашел. Накануне вечером он бежал, не разбирая куда, а когда стемнело, подсвечивал себе фонариком. И, конечно же, не запоминал дорогу. Да это было и невозможно. Сема понял, что заблудился.
И это было не менее страшно, чем встреча с волком. Ему снова грозила смерть — если не от голода, то от жажды наверняка. Весь взятый из дома хлеб он уже съел, а ручья поблизости не наблюдалось. А от того, что минувшим вечером он густо посолил горбушку, его сейчас сильно мучила жажда. Причем при мысли, что воды нет, жажда внезапно усилилась и стала почти невыносимой. Память услужливо подсказала мальчику, что и вчера на его пути ему не встретилось ни одного родника или озерца. Так что идти назад смысла не было. Оставалось идти вперед. Но как Сема ни старался, он не мог определить, откуда он пришел. А, следовательно, не догадывался, и куда идти. Идти же наобум было опасно.
Сема вырос в поселке, окруженном лесами, и ему было известно, что он мог часами, если не днями кружить по лесу, и все время возвращаться в одну и ту же точку. Старики в Куличках говорили, что это леший кружит человека по лесу. Отец смеялся над их суеверием и утверждал, что виной этому особенности человеческой конституции — одна нога у человека длиннее другой, и он, как циркуль, при ходьбе без ориентиров начинает описывать круги. Сам же Сема думал, что разгадка проста и очевидна — человек ходит кругами, потому что земля круглая. И удивлялся, почему взрослые этого не понимают. Но в любом случае это было не важно, если в результате он все равно не найдет дороги домой и умрет от истощения или его, обессиленного, сожрут дикие звери.
Представив эту картину, Сема заплакал. Он едва не закричал: «Мама!», но сдержался. Мама все равно не появилась бы, а его гордости был бы нанесен сокрушительный удар, от которого она могла и не оправиться. Гордость — это было последнее, что у него осталось, если не считать фонарика и щепотки соли. Но Сема предпочел бы расстаться с фонариком и солью, если бы ему предложили выбирать из трех одно. Он был маленьким, но у него был характер настоящего мужчины. Мама говорила, что характер достался Семе по наследству. Но при этом она никогда не смотрела в сторону Ильи Семеновича, когда тот был рядом, и не упоминала о нем, когда он отсутствовал. Однако Сема ни разу не усомнился в