…Произошло это в ту пору, когда писарь только-только прибыл в Дикуличи. Нестерко пришел в усадьбу вместе с другими крестьянами недоимку платить.
Яким покопался для вида в толстой книге и сказал:
— За тобой, лапотник, еще три рубля остается. Нестерко сразу смекнул, что новый писарь хочет эти рубли себе в карман положить, и ответил:
— А я так думаю, что мной все сполна уплачено.
— Ан, нет, — усмехнулся Яким, — посмотрим вместе. Нестерко хотя грамоты и не разумел, но виду не подал и говорит:
— Что ж, посмотрим… Это здесь? Так ведь тут не про меня писано!
Яким действительно ткнул пальцем в первую попавшуюся строку, а Нестерко приметил. Писарь понял, что этого мужика ему не провести, и попытался оправдаться:
— Что-то глаза плохо видеть стали… Придется очки надеть.
Яким привез с собой из города большие очки. Видел он и без них хорошо, но на всякий случай возил с собой. Многие дивились: что, мол, за штука чудная? Небось в них все насквозь видно? Не иначе — заморская вещь!
Писаря очки часто выручали из трудных положений. Так и на этот раз: протер Яким стекла, насадил оправу на нос, снова в книгу взглянул.
— Верно, не за тобой должок…
— Пусть будут здоровы твои стеклянные глаза, — сказал Нестерко с поклоном, — а другие чтоб повылазили!
Крестьяне отвернулись, усмешку скрыли, а Нестерко пошел с панского двора до своей хаты.
С той поры Яким спрятал очки на самое дно сундука и в Дикуличах никогда ими не пользовался: стоило только крестьянам увидеть их, сразу же вся деревня вспоминала Нестерка и его здравицу «стеклянным глазам».
«Ну ладно же! — мстительно думал писарь. — Помаешься ты еще за свои дерзости, лапотник! И за то, что ни разу меня не угостил!»
…Первым нарушил молчание пан Кишковский.
Он перевел взгляд с потолка на стол, увидел измазанный сметаной ус племянника и пробасил:
— Ага, значит, шесть душ — это дети Нестерка. Так?
— Так, пане, так, — кивнул писарь. — Шесть душ, одна к одной. Пятеро без имени, а старшую зовут Марисей.
— Кто это — без имени? Некрещеные, что ли?
— Угу, — пробормотал Печенка и вторым усом тоже залез в сметану.
— Совершенно правильно, — покосившись на красовавшуюся среди винных чарок и блюд голову Печенки, вкрадчиво молвил Яким. — Нехристи. Сам-то Нестерко и другие крестьяне детишек по именам кличут, а вот священник-батюшка крестить их не желает без вознаграждения. А откуда у Нестерка деньги? Пять человек — меньше рубля с головы батюшка не возьмет… Так и живут, уже сколько лет, без божьего имени. Но работящи и смекалисты — в отца.
Яким заметил в окно идущего по дороге к усадьбе Нестерка. Писарь бережно поднял со стола голову Печенки, стер с усов сметану, потряс пана:
— Очнитесь, пане, Нестерко пришел!
Имя Нестерка подействовало на Печенку, как ведро холодной воды: он покрутил головой, по-тараканьи зашевелил усами, потом приосанился.
— Шесть душ, из них пять нехристей, за одного щенка, — бормотал Кишковский. — Не продешевить бы!
Нестерко был в неизменной домотканой латаной-перелатанной свитке, в лаптях. Войдя в комнату, снял шапку и поклонился, выжидательно посматривая на Якима.
«Ведь это, наверное, ты, Трясун, замыслил какую-нибудь каверзу?» — спрашивали серые глаза Нестерка.
Писарь дернул плечом и отвернулся.
— Как живешь? — спросил Печенка.
— Да вот шел из соседнего села, — ответил Нестерко прикидывая про себя, с чего бы пан нынче такой вежливый, — да нашел пятак.
— Это хорошо! — подал голос Яким.
Нестерко решил затянуть разговор: авось хуже не будет! И, усмехнувшись, ответил:
— Хорошо, да не дюже.
— Это еще почему? — удивился Кишковский.
— Пятак щербатый, будто его мыши кусали.
— Порченая, значит, монета, — сказал Яким. — Это худо.
— Худо, да не дюже.
— Почему? — пробасил Кишковский.
— Я на него мерку гороха купил.
— Хорошо! — кивнул головой Печенка.
— Хорошо, да не дюже: горох червивый попался.
— Это худо, — покачал головой Яким.
— Худо, да не дюже, — ответил Нестерко: — я горох на жито обменял у купца.
— Хорошо! — снова закивал Печенка.
— Хорошо, да не дюже, — улыбнулся Нестерко.
— Почему?
— Мешок оказался с дырой, жито все на дорогу высыпалось.
— Опять худо, — вздохнул Яким.
— Худо, да не дюже: налетели птицы жито клевать, задумал я птиц ловить.
— Хорошо!
— Хорошо, да не дюже: ни одной не поймал — лисица их спугнула.
— Худо.
— Худо, да не дюже: лисицу-то я изловил.
— Хорошо! — воскликнул Печенка. — Давай ее сюда!
— Хорошо, да не дюже, — почесал затылок Нестерко: — пан Кузьмовский мне по дороге встретился, лису отобрал, а вам, панове, велел поклон передать.
«Настроение у панов хорошее, да не дюже, — подумал Нестерко: — сперва языки почесали, теперь скажут, зачем позвали».
— Ну, хватит лясы точить, — пробасил Кишковский, отворачиваясь от Нестеркиного прямого взгляда.
— И то верно, — ухватился за бородку Яким. — Слушай, мужик: порешил пан Печенка тебе большую милость оказать. Давно остались твои дитятки без матери, отца их непутевого по разным дорогам черти носят, так что, почитай, все шестеро круглыми сиротинушками живут.
— К чему клонишь, не разумею? — настороженно спросил Нестерко.
— А к тому, что наш пан отдал твоих сирот ясновельможному пану Кишковскому. Вот и весь сказ.
И Яким торжествующе взглянул на Нестерка.
На что уж Нестерко привык к тяжелой своей судьбине, но такого удара не ожидал. Даже глаза закрыл, чтобы панские ражие лица не видеть перед собой.
— Языка лишился от счастья, что ли? — спросил Кишковский и подмигнул писарю.
Яким решил продолжить потеху. Он погладил свою тщедушную бороденку и сказал:
— А ясновельможный пан Кишковский дарит нашему пану щенка легавого.
— Щенка? — открыл глаза Нестерко. — Премного благодарен, панове. Только вам, ясновельможный пан Печенка, такая мена не с руки. Ежели вы дитяток моих при родной хате оставите, я вам любую службу сослужу. Хотите, того же щенка легавого добуду?
— Ого, как запел! — пробасил Кишковский. — Да знаешь ли ты, быдло, что таких щенков, как мой, нигде нет?
— А у пани Дубовской? — покрутил ус Печенка. — Э-э, дядюшка, вы сами говорили!
— Так она же не отдаст! — Шея пана Кишковского начала багроветь. — На спор иду: никому щенка того не отдаст!
— Мне отдаст, — спокойно сказал Нестерко. — Дайте срок, панове, принесу щенка в Дикуличи.
— Так вот же тебе, — шлепнул по столу Печенка. — Если к Михайлову дню у меня не будет щенка, — простись со своими нехристями! Ступай! Бьемся об заклад, дядюшка?
— Люблю, когда панская кровь играет! — хохотнул Кишковский. — По рукам! Сказано так, и перетакивать не будем!
— Ух ты, ух ты! — хихикал Яким. — Кланяйся, мужик, панам! — цыкнул он на Нестерка. — Тебе милость великая оказана, дурень!
— Всяк кулик на своей кочке велик, — тихо сказал
Нестерко и поклонился.
— Ты чего там бормочешь? — подозрительно покосился Яким. — А? Ты чего сказал?
— Благодарю ясновельможных панов за науку, — снова поклонился Нестерко.
Ясновельможные тем временем наливали вино в чарки и уже не обращали на Нестерка внимания.
— Ступай прочь, ступай! — замахал руками Яким. — И через месяц здесь будь. Запоздаешь — пеняй на себя. Раз пан сказал…
— Не так будет, как пан скажет, а так будет, как мужик сделает! — произнес Нестерко и выбежал из панских хором.
Нестерко вышел с панского двора, надел шапку.
Солнце, багровое и круглое, как лицо пана Кишковского, собиралось закатиться.
Аисты летели к себе в гнезда, летели, как всегда, мимо Дикулич.
«Аистам лучше, — посмотрев вслед птицам, подумал Нестерко. — Не понравилось, обидели — взяли да и улетели всей семьей в другую деревню. Свободная птица…»
Он сделал несколько шагов по дороге, мечтательно поглядел на красных от закатного солнца длинношеих птиц и подумал:
«Авось доживу, когда у нас снова аисты селиться начнут».
ГЛАВА ВТОРАЯ
УЗЕЛОК
Эх, горе да беда — не знать бы их никогда.
Белорусская пословица
Хата Нестерка стояла на околице Дикулич. Старая, гнилая, она стояла-то, казалось, только потому, что не знала, на какой бок повалиться. У Нестерка — шутка ли! — шестеро детей, сам — седьмой. Где уж тут о новой хате думать!
На панщине, в поле, одному кормильцу спину гнуть — все разно что ложкой реку вычерпывать: семерых не прокормишь, а сам как в поле на землю свалишься, так и не встанешь. А в хате ребятишки гвалтуют — есть просят. Марися, дочка старшая, за мать трудится: и на грядках, и по дому, и холстины прядет, случается в лес ходит за дровами. Печенка Нестерка от панщины освободил — за это нужно было пану два раза в год деньги приносить. Пан свою выгоду понял: Нестерко мужик мозговитый, выгоднее его на заработки посылать, чем в поле. Побродит, походит, а домой явится: родное гнездо, да птенцы в нем мал мала меньше.