— Было дело! — вздыхали крестьяне и с готовностью поясняли: — Что же пану делать, когда панские гости поели у нас всех кур, уток да гусок?
Действительно, пан Печенка достатком похвастать не мог: трухлявая, еще от прадедов, усадебка; живности — кот наплакал, а в закромах — сквозняк.
— Жилы пан все повымотал, нечистая сила, — плевались мужики. — Собачий пан, одно слово!
«Собачьим паном» Печенку нарекли за пристрастие а к собакам. Псарня в имении был знатная. Хозяйство! рушилось, но псы жили припеваючи, без горя и забот. Из-за них Печенку приглашали на охоту многие вельможные и ясновельможные паны, и это позволяло Печенке хоть на некоторое время чувствовать себя на равной ноге с известными богатеями.
— Тот не пан, о ком сказать нечего, — шумел Печенка в кругу друзей. — Меня, дикуличского пана, потому уважают, что когда мои пёсики голос подают, так их во всей округе слышно! А кто аистиные ячницы гостям подавал? Я! А чьи мужики шапку должны перед псарней снимать? Мои! А кто…
Итак Печенка мог хвастать без конца.
Особенно красноречив он бывал в те дни, когда в Дикуличи приезжал богатый помещик пан Кишковский. По расчетам Кишковского выходило, будто Печенка приходится ему чем-то вроде племянника. А так как других наследников у престарелого пана не имелось, то Печенка уразумел, что после кончины Кишковского усадьба «добрейшего дяди» перейдет в руки «любимого племянничка».
Поэтому каждый приезд Кишковского в Дикуличи Печенка объявлял праздником. Пировали днем и ночью — сколько сил хватало. Когда же в усадьбе все припасы подбирались подчистую, то писарь Яким — он же староста и управляющий — отправлялся на деревню и в поисках снеди обнюхивал в хатах кладовки, сени, чуланы.
Найдя яйца, сметану, масло или еще что-либо, он пискливо восклицал:
— Божий дар! Пошли, господи, еще!
Тоненький голосок Якима мог звучать и грозно, если хозяин не торопился расставаться с последним куском:
— Тащи к пану, да не утаивай! Не то последнюю солому с крыши сниму! Знаю тебя — в долг берешь, а отдавать не гож! Неси, неси дары божьи в усадьбу!
— Верткий! — хвалил писаря Печенка. — Грамотей большой руки! Недаром я тебя из города вывез! А нюх, как у легавой!
Стоило тощей бородке Якима мелькнуть среди хат, как раздавался испуганный шепот:
— Трясун идет, прячь все!
Трясуном крестьяне прозвали писаря за его необыкновенную жадность.
При виде кринки с маслом или куска сала руки Якима начинали дрожать, как в ознобе, бороденка вставала дыбом. Писарь глотал слюну и быстро-быстро моргал глазами.
— Кто успевает, тот хе-хе, сыт и пьян бывает, — бор- мотал он, не отрывая взора от кринки. — Как говорится, угости меня добром, а не то возьму пером… А перышко-то всегда при мне, вот оно…
И Трясун похлопывал себя по кожушку, к поясу которого была привязана чернильница и небольшой мешочек для гусиных перьев.
Скрепя сердце Трясуна приходилось угощать. Что делать? Поссоришься с грамотеем — он тебя в два счета по миру пустит. Недоимку лишний раз взыщет, должок припишет, а то и просто шепнет пану словечко-другое — и прощай, родная хата, прощай, дети! Ведь что пан пожелает, то с мужиком и сделает — панщина! Куда, кому пожалуешься, раз пан всем верховодит? Панщина! Яким же вертит Печенкой, как хочет, об этом всякий знает. Недаром учен писарь, ох, учен!
…Собрав необходимые для продолжения пира «божьи дары», Яким Трясун вернулся к панам.
Кишковский сидел, как обычно, развалясь в кресле, а долговязый Печенка, в дугу согнувшись, самолично наполнял чарки. Племянник даже во хмелю никогда не забывал, что перед ним не просто дядя, а благодетель, от которого вся судьба зависит.
— Пейте, пейте, — вкрадчиво ворковал Печенка. — Еще чарочку!
Кишковский был ликом багров, телом тучен. Нравом он славился воистину панским — крестьяне его боялись, словно чумы. Больше всего на свете Кишковский не любил, когда ему противоречили: каждое слово свое пан считал непогрешимым и малейшее возражение почитал за великое оскорбление. Поэтому он довольно быстро переругался со всеми соседями и теперь находил усладу лишь в посещениях «дорогого племянника»,
— Ты мне только не перечь ни в чем, — басил Кишковский, — а уже я тебя облагодетельствую! Слышишь?
Печенка преданно заглядывал в дядины очи и бормотал, прикладывая руку к сердцу и шевеля усами:
— За любовь и ласку покорно благодарим!
— Чего? — вдруг встрепенулся Кишковский, и его жирная шея начала багроветь. — Благо-да-рим? Рим? В каком смысле?
Хорошо, что Яким не растерялся и спас положение.
— Это, ясновельможный пане, так, — залебезил писарь, — безо всякого смысла, просто словеса. Иначе и сказать нельзя! — И зашептал Печенке: — Предупреждал я вас — слова выбирайте!
— Бес попутал! — перекрестил рот Печенка. — Ей-ей, сатанинское наваждение!
Знакомым и дворне отлично известно было, что при Кишковском нельзя произносить некоторые слова. Одни из них находились под запретом постоянно, как, например, «кишка». Дело в том, что настоящая фамилия пана была Кишка, но он сумел переделать ее на более благозвучную. Некоторые же слова объявлялись; запретными временно. Например, когда Кишковский объелся вареными раками, то в присутствии пана о раках вспоминать не рекомендовалось, потому что от этого он быстро впадал во гнев.
Слово «Рим» само по себе запретным не считалось. Но оно напоминало имя Римша — так звали крестьянина, который крепко пану насолил.
Завел Кишковский у себя в имении такой обычай: прежде чем на рынок или ярмарку отправиться, крестьянин непременно должен был к пану в усадьбу зайти и заготовленный на продажу товар показать. Пан отбирал, себе самое лучшее, платил гроши, а то и ничего не платил. Тех же, кто с ним пытался торговаться, Кишковский отправлял на конюшню, и там мужику всыпали полсотни «горяченьких».
Однажды Римша привел в усадьбу вола: плохо стало у мужика дома с хлебом, решил он продать скотину.
— Сколько ты хочешь за этого козла? — спросил Кишковский.
— То, пан, не козел, то вол, — ответил Римша.
— А я говорю — козел! — вскипел пап. — Пусть остается тут, а ты, быдло, пошел вон! Гроша ломаного не получишь!
Римша огляделся, увидел, что никого из дворни поблизости нет, показал Кишковскому прут, которым он вола погонял, и спросил:
— Что это, пан, береза или лоза? — Да ка-а-ак хлестнет пана прутом: — Я ж привел тебе вола, а не козла!
Кишковский хотел на помощь позвать, да язык от неожиданности такой онемел, не слушается.
Римша хлестнул барина еще разок и — к воротам. Крикнул оттуда:
— Дай срок — шкуру с тебя, пан, спущу! Вскочил на панского коня, который возле конюшни стоял, и ускакал.
Через некоторое время очухался пан, крикнул дворню, гайдуков, только Римши уже и след простыл. Скрылся хлопец в лесу дремучем — попробуй сыщи!
Вот с того дня Кишковский и не мог спокойно слышать не только имя Римши, но и все слова, хоть чем-то его напоминающие.
…Едва Яким Трясун успокоил дядюшку, как Печенка неосторожным словом опять чуть было не лишил себя наследства.
— Не желаете ли трубочку? — предложил он Кишковскому. — Табачок турецкий. Пан Кузьмовский мне целую кубышку насыпал. Закурим, дядюшка!
— Заку… Что? Заку-рим? — Шея Кишковского начала краснеть от гнева, как индюшачий нос. — Опять «рим»?
— А-а! — схватился за голову Печенка. — Снова нечистый за язык дернул!
Яким тотчас же попытался замять неприятный разговор и спросил Кишковского:
— Давненько ворота поставили, ясновельможный пан?
Дядюшка даже рот раскрыл от удивления:
— Захмелел, что ли, писарь? Какие ворота?
— Сказывают люди, — почтительно произнес Трясун, — что вы забаву придумали. Поставили посреди поля ворота, и какой мужик в них не проедет, плетьми гайдуки его одаривают тут же, на дороге.
— Так то не я, — пробасил Кишковский, — то пан Кузьмовский.
Печенка облегченно вздохнул: молодец, писарь, выручил!
— Задумка лихая! — продолжал Кишковский. — Ха! Едет хлоп по дороге, думает: кто ворота среди поля ставит? Кому до них дело? Ан тебе, быдло! Сворачивай с дороги! Ха! Приеду к себе — прикажу вытесать. Что ж, Кузьмовский разве вельможней Кишковского?
— А слышали, — разливая вино по чаркам, сказал Печенка, — как пан Кузьмовский пошел в свой лесок поохотиться? Вдруг собака делает стойку. Видит пан — старуха орехи собирает.
— Как? Панские орехи? — рассердился Кишковский. — Да ее за это…
— Вы только послушайте, дядюшка, что придумал пан Кузьмовский! — возбужденно потер руки Печенка. — «Что ты тут делаешь?» — спрашивает он старуху. Та отвечает: «Орехи собираю внучкам». — «Как белочка, значит! — говорит пан Кузьмовский. — А раз белочка, то полезай на дерево и с сука на сук прыгай».