— Веселый пан! — захохотал Кишковский.
— Придумщик! — захихикал Яким.
— Старуха в слезы: «Стара я», а Кузьмовский вскинул ружье да говорит: «Лезь, а не то пристрелю на месте!»
— Веселый пан! Нужно будет такое и мне придумать!
— Вы еще веселее что-нибудь придумаете, дядюшка! — продолжал Печенка. — Старуха-то на дерево взобралась, да с первого же сука и шмякнулась оземь. Кузьмовский мне это у себя на псарне так рассказывал — даже собаки смеялись, ей-богу!
— А что ты, племянничек, у него на псарне делал?
— Легавого щенка искал. Вроде того, какой у вас, дядюшка. Очень мне сейчас не хватает хорошего легавого щенка. Кажется, что хочешь за него бы отдал!
— Разве у пана Кузьмовского есть такой щенок, как у меня! — гордо молвил Кишковский. — Таких легавых щенков было только два. Одного купил я, второго — покойный пан Дубовский, к третьему, как сейчас помню, приторговывался какой-то военный…
— Так ведь два щенка всего было-то? — удивился Яким,
Теперь пришла очередь Печенки толкать в бок писаря: не перечь, дескать, молчи.
— Я бы, дяденька, у вас его выменял на что-нибудь, — закинул удочку Печенка.
— За миллион не отдам! — пробасил Кишковский.
— А за сто тысяч? — спросил захмелевший Печенка,
— Не отдам! — махнул рукой дядя,
— За тысячу! — стукнул кулаком по столу Печенка. — Хочу щенка! — И добавил плаксиво: — Свет мне без него не мил!
— И за тысячу не отдам! Даже за сто рублей! — басил Кишковский, пьяно моргая глазами.
Яким сидел молча, ухватившись за тощую свою бороденку. Тому, кто писаря плохо знал, могло показаться, что он пьян. Но Трясун хмелел туго, а когда вдруг хватался за бороду — означало это, что вспыхнула у него в голове какая-то каверзная мыслишка. Берегитесь, враги! Берегитесь все, кто пожалел угощения для Трясуна!
— Изволили вы, ясновельможный пан, обмолвиться утром, — вкрадчиво начал Яким, — что нужно вам несколько душ крестьян для какой-то мены.
— Ну, нужны, проиграл в карты. Шесть душ. Хоть стариков, хоть детей малых, все одно кого, а отдай. Долг чести! — подтвердил Кишковский. — Вот вернусь в свою деревню…
— Зачем откладывать дело! — воскликнул Яким. — Нужны шесть душ — берите у нас!
Печенка вытаращил очи, не ведая, к чему клонит хитрый писарь.
— Шесть душ за щенка? — догадался Кишковский. — Что ж, пожалуй, не продешевлю.
— Не продешевите, дядюшка! — сообразив наконец, о каких душах идет речь, потер руки Печенка. — Детишки как на подбор — сироты!
— Без отца, без матери?
— Мать у них пять лет назад умерла, а отец есть. Да лучше бы его не было! — сплюнул Печенка, — Озорной мужик, непочтительный.
— Озорной? — Кишковский поднял отяжелевшую от хмеля голову. — Озорных нужно на конюшню. А то сначала он пану не поклонится, потом недоимку утаит, а после усадьбу спалит.
— Святая истина! — поддакнул Яким Трясун. — Нашего-то, отца этих шести душ, Нестерком кличут. Мужик на выдумку гораздый, на язык расторопный. Тихий вроде. А того и гляди, как бы чего не произвел — беспорядка, неуважения.
— Избавляться от таких надобно! — пробасил Кишковский.
— Так и вовсе без холопов останешься., — начал было Трясун, но Печенка толкнул его в бок так, что писарь едва со скамейки не слетел: не перечь, мол, чернильная душа, ясновельможному дяде!
— Прикажи позвать холопа сюда! — распорядился пан.
— Со всеми шестью душами? Или одного? — уточнил Трясун.
— Одного пока! — горделиво подкрутил ус Печенка. — Сейчас обрадуем голяка!
Яким выбежал из горницы, крикнул дворового мальчонку и послал его в деревню с наказом немедля привести Нестерка.
В ожидании озорного мужика Кишковский задумчиво глядел в потолок, где с бодрым жужжанием вертелся мушиный хоровод.
«Это, значит, тот самый Нестерко, — вспоминал пан, — который мне прошлым летом в лесу встретился. Ха! Из него разбойник не хуже Римши получиться может. Глаза-то серые, острые — ну чисто волк!..»
Дело было так: в один из приездов Кишковского Печенка надумал дядюшку псовой охотой потешить. Охота не удалась, собак отправили на псарню, а Кишковский и Печенка решили через лесок напрямик к усадьбе выйти. Вдруг собака, которую при себе Печенка оставил, поднимает зайца. Печенка помчался его перехватывать: зайцы, как известно, испокон веку по кругу бегают, вокруг знакомого места.
Кишковский подождал-подождал, да и зашагал прямо через глухомань к усадьбе — до нее было рукой подать.
И, гак на грех, сбился с направления, запетлял, не хуже зайца круги стал делать.
Когда третий раз на одну и ту же полянку вышел, остановился дух перевести. Вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Оглянулся и увидел глаза. Из кустов смотрят — серо-голубые, молодые, с хитринкой.
Мужик, что с паном взглядом встретился, таиться не стал, из-за кустов вышел. В годах уже, бородка на щеках светлая, почти незаметная. В домотканой заплатанной свитке, не босой, как многие, а в лаптях. В руке берестяной короб с грибами. Шапки не снял, но поклонился:
— День добрый, пане.
— Заплутал я, хлоп. Куда мне идти?
— Прямо пойдете, затем круто направо, потом круто-крутенько налево, потом опять прямо и так дальше, до самого конца, — ответил мужик, и молодые глаза его усмехнулись.
— До какого конца? — удивился пан. — Ты мне про что говоришь? Куда я выйду?
— Куда-нибудь непременно выйдете, — ответил мужик. — Ведь пан не сказал, куда ему точно нужно.
— Что ж ты мне голову морочишь!
— Меня спрашивают, я отвечаю.
— Ты откуда, хлоп? — грозно пробасил Кишковский,
— Из грибных мест иду, — показывая на короб, сказал мужик.
— Ты чей? — загремел пан во всю свою голосину.
— Был отцовский-материнский, да старики давно померли.
Мужик вздохнул и посмотрел на небо: дескать, на небе теперь тата с мамой.
Кишковский начал багроветь от гнева: какой-то лапотник, голь перекатная, прикидывается дурнем, не хочет с ним, паном, разговаривать!
— Деревня твоя как называется? — сжимая в кулаке арапник, спросил пан. — Ответишь ли ты мне наконец?
— Так я ж все время отвечаю, — одними глазами усмехнулся крестьянин, — Как спрашиваете, так и отвечаю.
— Деревня твоя как называется? — во второй раз крикнул Кишковский, чувствуя, что гнев распирает его.
— У меня нет деревни, — спокойно ответил мужик. — Что я, пан? Это у панов есть деревни! А у меня хатка, да и то старая.
Кишковский бросился на мужика с арапником, но тот ловко, не выронив ни одного гриба из короба, юркнул за дерево.
— Ну, собака, — крикнул Кишковский, — я все расскажу твоему пану! Он с тебя шкуру спустит!
— Не так будет, как пан скажет, а так будет, как мужик сделает, — раздался из чащобы спокойный голос.
Послышался шорох, и в лесу все затихло, словно никого здесь и не было.
Когда Печенка с помощью своих псов отыскал наконец пана Кишковского, то заблудившийся дядюшка прежде всего рассказал про встречу с мужиком.
— Так это же Нестерко! — догадался Печенка.
— Будь он хоть султан турецкий! — шумел Кишковский. — А чтоб ты выпорол его знатно!
— Будет исполнено, дядюшка, — приложил руку к сердцу племянник. — Мужик этот вас век будет помнить!
Но когда гость отбыл восвояси, то Яким посоветовал Печенке с Нестерком не связываться.
— Мужичонка он озорной, как бы чего не удумал нам во вред, — сказал писарь. — Мы его, пане, по-другому за жабры возьмем, обождите, придет час.
…Вот о своей встрече с озорным мужиком и вспоминал Кишковский, уставившись в потолок.
«Значит, я получу за щенка всю его семейку! — подумал пан и улыбнулся. — Ох и поговорю ж я с ним тогда! Придет ко мне, поклонится, а я его — на конюшню!..»
…Печенка положил свою хмельную голову на стол так, что один ус влез в блюдо со сметаной. И собачьему пану припомнилась последняя выходка Нестерка.
Печенка решил гостей потешить, призвал озорного мужика к себе.
— Ты, говорят, везде ходишь-бродишь, товарам цену знаешь. Скажи, почем сейчас дурни продаются?
Гости рассмеялись, а Нестерко поклонился и молвил спокойно:
— Это, пан, смотря, где и какой на дураков спрос. Дурня мужика, вроде меня, за грош спускают, а вот такого дурня пана, вроде вас, за тысячу торгуют…
И это при вельможных гостях-то, при панстве!
Что делать? Пришлось смеяться вместе со всеми, да и только! Но теперь-то наконец и озорному мужику пришел черед! Как узнает, что его деток в другую деревню отдают, — взвоет! Тогда уж над ним и покуражиться можно будет вволю!
…Яким Трясун тянул из чарки винцо и усмехнулся своим мыслям.
«Ловко я придумал, как с Нестерком счеты свести… Попомнит он, как желал здоровья стеклянным глазам!»
…Произошло это в ту пору, когда писарь только-только прибыл в Дикуличи. Нестерко пришел в усадьбу вместе с другими крестьянами недоимку платить.