— Степан! Ты где? Степан?
— Тут я, батюшка, тут! — Степан встал навстречу хозяину.
— Там в шалаше что-то хрюкает, — испуганно крестясь, сказал поп. — Нечистый опять балует. Не иначе.
— Мы-то, дурни, кумекали-кумекали: почему косари шалаш бросили? — всплеснул руками Степан. — Из-за беса!
— Я думал, что они все сено докосили, — сказал Нестерко, — вон там, на лужке, трава стоит еще вроде. А вот теперь, господи вас благослови, батюшка, нас надоумили! Хрюкает, значит? Нечистое место!
— Поедем отсюда, Степан! — сказал поп, продолжая креститься. — Запрягай!
— Так ведь бес того и хочет, чтобы вы поехали, — усмехнулся Нестерко. — Он вас нарочно выгоняет. На колдобинах да на ямах тут не только лошадь — черт ногу сломит ночью!
— Ан верно, — согласился Степан, — нам до утра не сойти с этого места. Вы бы на возок, батюшка, прилегли, кожухом покрылись. На возок бес нипочем не вспрыгнет. Ну, а мы уж так как-нибудь… до зари.
Попа уложили на жесткие доски возка, даже сена не подложили: Степан сказал, что бес, наверное, в сене и прячется.
Нестерко отпустил на волю «нечистую силу», и ежик, прощально фыркнув, юркнул в траву.
Затем Степан притащил охапку сена и уложил его в шалаше.
— Как раз на двоих! — прошептал он. — Как в царском дворце!
— Чую, трудно мне с пани Дубовской придется, — сказал Нестерко, когда они со Степаном удобно расположились на мягком душистом сене. — Плохого про нее говорят много — и жадна, и крестьян своих замордовала… Собак любит, вроде как наш Печенка.
— Мы тоже по собачьему делу едем, — сообщил Степан. — Из наших краев, из Удручан, значит, мы проведать сестру батюшкину отправились. Возвращаемся назад, остановились поутру в корчме. Хозяин к корчмарю в покои, а я на дворе остался. Ко мне приказчик пани Дубовской подсаживается. Воркует, как голубь. Спрашивает: «А деньги твой хозяин любит?» Я со смеху чуть соленым огурцом не подавился — это мой-то хозяин денег не любит! «Да он, отвечаю, за деньги черта отпоет, а дьяволу свадьбу справит». — «Вот такой поп нам и требуется, — говорит приказчик, — Приказала долго жить любимица ясновельможной пани, собачка заморской породы, по имени Жужу. И требует пани, чтобы погребли эту Жужу по церковному обряду. Потому для пани собака эта была ближе всех на свете». Чуешь?
— Чую, — отозвался Нестерко.
— Так вот поп для этого нужен. Свой-то боится грех на душу взять — после такого дела к нему крестьяне в церковь не пойдут. Нужен поп привозной, с чужих краев. А мой хозяин тут как тут. У него нюх на деньги: как только о них разговор, — он сам не свой становится… Ну, ясное дело, сторговались. Не то тысяча, не то половина.
— Им лишь бы деньги, а греха не будет, — сказал Нестерко задумчиво. — Но вот как мне быть? Если я вместе с вами в имение приеду, пани со мной в тот день и разговаривать не захочет, сразу похороны начнутся. Потом пани будет в обмороках лежать. А мне, сам понимаешь, каждый потерянный день жизни может стоить.
— Мы так сделаем, — щекоча усами Нестеркино ухо, зашептал Степан: — верстах в пяти до Дубовского я возок остановлю, скажу, ось треснула. Ты иди прямо до пани. И сразу к ней. Мы же часа через два тронемся и то шагом.
— Был бы я царем, — сказал Нестерко, — наградил бы тебя, Степан, по-царски… Дочь-царевну в жены и в придачу половину царства. Хочешь правую, хочешь левую… А пока делать нечего, давай, брат, спать.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ЯСНОВЕЛЬМОЖНАЯ СОБАЧКА
Кабы пан пса своего любил, как мужика, так пес бы давно издох.
Белорусская пословица
Как сговорились, так и сделали.
Верстах в пяти от Дубовского (уже купы старых дубов хорошо видны были) возок стал. Степан соскочил наземь, колеса оглядел, сказал со злобой:
— Опять ось подается. Не доедем, батюшка. Чинить надобно.
— Не иначе, как бес ночью попортил, — вздохнул поп. — Вот ведь привязалась, нечисть поганая! Сверху-то возок я перекрестил трижды, а снизу — позабыл.
— Может, вы, батюшка, какое дело небогоугодное сотворили? — невинно спросил Нестерко. — Нечистый-то и разнюхал.
— Знамо, грех, — сказал из-под возка Степан. — Пса, прости господи, некрещеного по церковному обряду едем хоронить!
— Тьфу! — сплюнул поп. — Кто тебя за язык тянет? О храме забочусь, а не о своей нужде. Церковь починки требует, а денег нет.
Нестерко поблагодарил за подвоз, вскинул торбу.
— Может, и мне поспешить? — почесал под бородой поп. — Тут недалече.
— Что люди-то подумают, батюшка? — произнес Нестерко осуждающе. — Святой отец — пешью по дороге!
— И то верно, — согласился поп. Потом сел на корточки и заглянул под возок: — Скоро ты управишься, Степка?!
— Сейчас тронем, — спокойно отозвался Степан.
…В панский дом Нестерка не пустили: барыня, мол, в горе, едва жива и никого видеть не желает. Потом вышел на крыльцо приказчик.
— Откуда идешь? — спросил он.
— Из Дикулич, пане.
— Возка с батюшкой по дороге не видел?
— Да кто ж его знает, — уклончиво ответил Нестерко, — в лесу мост разбит, все стороной ездят…
— Что у тебя за дело до нашей пани?
— Слышал, вроде беда у вас? Может, пособить чем? Приказчик окинул взглядом неказистую одежонку
Нестерка, пустую торбу, посох.
«Святая простота! — подумал он, заглядывая в Нестеркины глаза. — Откуда только такие беспечные бродяги берутся? Не сеют их, не жнут, сами родятся!».
— А какой от тебя может быть толк? Что делать умеешь?
— Бывальщины и небылицы сказывать могу. — Нестерко снял шапку, поклонился. — Не век же ясновельможной пани горе горевать…
— Что ж, — хмыкнул приказчик, — обожди тут! — и скрылся в доме.
Нестерко с интересом оглядел панский двор. Несколько возов готовилось к отъезду на ярмарку. Возле псарни суетились псари. Чистили собак, навязывали им на хвосты и шеи черные ленты — видимо, готовили их для участия в похоронах.
— Янка! — кричала из окна первого этажа круглолицая девица. — Янка! В саду порешили хоронить! Под панскими окнами! Беги могилу копать!
Приказчик появился на крыльце, поманил Нестерка пальцем:
— Пойдешь к пани, будешь только про веселое сказывать. Понял? А то она, страдалица, третий день не ест, не пьет, слезы льет. Потом зайдешь на кухню — скажешь, чтобы накормили… Торбу с палкой внизу оставь…
Нестерка провели через низкие длинные сени, затем он один поднялся по крутой лестнице.
Страдалица, обряженная во все черное, сидела в кресле возле окна, откуда ей был виден въезд во двор и дорога, ведущая к усадьбе.
Нестерко поклонился, но барыня не заметила этого — она неотрывно смотрела в широко распахнутую дверь соседней комнаты.
Нестерко тоже посмотрел туда: на столе, покрытом черным платком, стоял гроб с собачкой, а вокруг него горели свечки!
— Ты откуда? Как зовут? Что делать умеешь? Зачем пришел? — вдруг быстро спросила барыня.
— Из Дикулич. Нестерко. Что прикажут. Сказки баить, — так же быстро ответил Нестерко.
Дубовская повернула голову, окинула Нестерка взглядом — от макушки до лаптей.
— Про горе мое слышал?
— Кто не знает! Кудахтнула одна курица, а узнала вся улица! Только все и печалятся о вашей ясновельможной собачке. Уж так ее любили все, ну больше, чем покойного пана!
— Пан тоже был неплохой человек, — утерла слезы платочком барыня. — А что ты мне будешь сказывать?
— Затейное могу, бывальщины, небылицы. Что прикажете, — сказал Нестерко и подумал: «Может, от сказки пани подобреет, я тогда и о щенке закину словечко».
— Только на гуслях и на цимбалах не играй! — испуганно воскликнула барыня. — Фи, гадость какая, эта трескотня холопская!
— Да откуда ж у меня гусли либо цимбалы? — усмехнулся Нестерко. — Вот разве жалейка…
— Жалейка? — ужаснулась Дубовская. — Видеть не могу эту дудку!
— Да я так, к слову. — Нестерко подошел поближе. — Сказывать, что ли?
— Садись, только сбоку, — брезгливо сморщила губы барыня. — Чтобы я могла видеть мою Жужу…
— Про то, как дед коня на ярмарке покупал, не слыхивали? — удобно усевшись на пол, начал Нестерко. — Так вот. Жили-были дед с бабой. Раз пошел дед на грядки бульбу копать да выкопал пять рублей. Прибегает к бабке:
«Что с деньгами делать будем?». А сами бедные были — ни коня, ни вола, ни коровенки. Вот бабка и говорит:
«Пойди, старый, на ярмарку, купи лошадь». Дед согласился, добрался до ярмарки, купил конягу. Едет домой, встречает пастуха с волами. «Где был, дед?» — спрашивает пастух.
«На ярмарке».
«Что купил?».
«Да коня».
«У меня волов много, а коня нет. Давай меняться! Я тебе волика, а ты мне коника».
Посудил дед, порядил: вол, вроде, тоже в хозяйстве нужен.