иначе и к шапочному разбору не поспеть будет – ризницу-то вперед всего разобьют.
И вот перед рассветом час приступа настал.
Бухнула сзади и сбоку первая сигнальная пушка, коей полагалось быть не угаданной осажденными.
…Тараса поставили в середину куреня, для сбережения. Да он впервые и не рвался. Только и думал – как бы вернее предупредить сидельцев.
Немецкая рота, хрупнув мёрзлой русской землею, двинулась к стене.
«Чи не відстаємо від них! На п'яти їм тиснемо!»[106] – ещё раньше знали команду запорожцы. Выступили – и выступили ходко и легко, не в пример железнобоким кнехтам.
«Шуму бы побольше…» – смекнул Тарас, а взял да и рёк общую досаду негромким голосом в гуще куреня:
– Правда ж, німці-то не пустять! Зараз би їх і розсунути! На стіні-то пізно буде скидати їх самим[107].
Хотя знали, что, по артикулу, и не должна была лезть на стены немецкая железнобокая рота с пищалями – только пострелять подольше, зачищая верхи.
– Так, так! – вкруг от него раскатились согласные голоса. – Що ж це німчур вперед Руси лізе! А ну-ка, рушимо! Русь вперед йти повинна![108]
И вся хоругвь уширила шаг, уже поднимая сабли и самопалы, продвигая над головами лестницы и дыша угрозой в спины немецкой роте. Жеребцы шёпотом не ржут – так и низовые шёпотом говорить не могут: голоса их и речи про силу Руси были слышны не только немцам.
Тарас тоже поднял самопал… И вдруг почудилось ему, что на стене Елена стоит маленькой тёмной тенью. И смотрит вниз на него, на Тараса, а всей страшной силы и не видит! «Да беги же оттуда!» – крикнуло уж прямо москальскою речью сердце Тараса, а палец невольно дернул. Пшикнуло, и бухнул самопал огнем в небо – предупредить Елену.
– Рухай їх![109] – тотчас раздался рядом с ним чей-то знакомый голос.
Клацнуло широкой волной впереди. И послышалось:
– Кертойхь! (Кругом!)
Так и упало сердце Тараса. Вмиг похолодел он весь! Ему ли не знать было, что случится сейчас!
– Лягай! – крикнул он во всю мочь и кинулся вниз, на землю, меж ног товарищей по куреню.
И правда, едва успел он вклинить свой крик меж тех двух, согласных немецких команд:
– Фуер!
Крестьянская коса с таким хрустким дохом входит в плоть густых луговых трав, с каким строй чужеземных наёмных пуль вонзился в живую плоть козацкую. Топор дровосека с таким сочным, безжалостным хрупом входит в молодую древесину, с каким немецкие пули щепили козацкие рёбра. Стоны смешались с рыком ярости.
– Рубi! Рубi! – ревели живые атамановы голоса. – Руби нiмчуру! За Русь! За Сiчь!
– Фуер! – звучал им короткий ответ.
И свинцовый ветер-град вновь валил козаков.
– За Сiчь! – раскатились волны. – За Русь!
А и правду запорожцы всегда бились с чужими языками за великое товарищество своё – за Сичь – и за свою необъятную, необыменную землю, кою не иначе как своей Русью называли.
– Фуер!
И вот уж козачий рёв слился с рёвом немецких ругательств и стонов.
Ничего никогда не боялся Тарас. Смерть на любой дороге мог встретить в одиночку, как добрую бабу с полными вёдрами на коромысле. А тут только сильнее вжимался в землю меж павших и ещё горячих тел, внимая одному велению – «Не умирай раньше меня, Тарасушка!» Вот и страшился всей душой и всем телом не исполнить того веления.
А пальба, грохот, рёв стали раскатываться в стороны, наполняя все пределы ночи. Загрохали пушки – и внизу, и сверху. С кипящим свистом стали ложиться кругом стрелы-ядра. Верно, и тот пушкарь Федька, коему не велено было кидать ядра днём, теперь отводил душу над головой Тараса. Одно из ядер шваркнуло совсем близко – обдало Тараса горячим пороховым духом и горячей да разорванной кровавой плотью. А Тарас молился, уткнувшись лицом в хладную, терпкую русскую землю, – молился Господу Иисусу Христу, Пресвятой Богородице и святому преподобному Сергию – и за себя ради слёз своей ненаглядной Елены, и за саму Елену, и за товарищей своих, воевавших сейчас за Русь не пойми как.
Грохотало и ревело до солнца. А потом затихло каким-то отдалённым неземным звоном и заволоклось дымом-туманом, словно воздушным круговым саваном, порохом пропахшим. То, что случилось с Тарасовым куренем и немецкой ротой, случилось под стенами повсеместно. Своя своих не познаша. Едва не каждый русский крик, едва не каждая команда была внезапно услышана ляшскими хоругвями, как боевой клич отважной вылазки сидельцев из стен обители. В ночи слепые дрались со слепыми, ведомые ослепшими от путаницы и тьмы командирами. Сатанинская волость, растекшаяся под стенами святой обители, теперь разделилась сама в себе и потопла в самоистреблении.
Оставшиеся в живых атаманы уводили свои ватаги, крестясь на Сергиев монастырь. Тушинцы бестолково вертели головами. Оглушённые поляки ругались. Сапега где-то пропал в растерянности. И дух не успела ляшская прорва перевести, как пришли вести, что будто бы на подходе с разных дорог стрельцы и дети боярские князя Скопина-Шуйского, а отдельной крутой бедою – железное войско свейского воеводы Понтуса Делагарди, подвязавшееся у царя Василия. Сапеге ничего не оставалось, как отхлынуть от стен обители.
До полудня бродил вкруг Троицкого монастыря козак Тарас Палийко, никому не нужный. Все ждал, когда можно будет войти в стены, не таясь. Прощаться ему было уж не с кем, только постоял Тарас, сминая шапку, над посечённым немецкими пулями атаманом Богданом Секачом, а пригодился куреню только в погребении оного. Чудно и горько закончился поход его куреня от Сечи до Троицкой обители: успели мимолетом козаки повоевать в ночи за Русь, да все тут же и полегли ни за грош…
Глава заключительная. Тайна грядущего
В Москву возвращались на плечах светловолосых свейских воев. Елена весело болтала с ними из своей повозки, а перед Москвой уже чуть ли не командовала. Ещё в обители Марфа Старицкая, королева Ливонская, знавшая по-свейски, обучила способную Елену не столько со скуки, сколько – для дела: коли поляки обитель осилят, то полагалось Елене при королеве только по-свейски говорить.
Свейцы восхваляли Елену, то и дело махали ей своими широкополыми мухоморными шляпами и с лукавым почтеньицем поглядывали на ехавшего при ней козака, на статного аргамака его. Тарас же не ревновал Елену к свеям – подумаешь, наёмники! Он отдал свой самопал Елене: если что, пали прямо в лоб всякому безобразнику! Да и страшиться за неё не пристало: меж свеев уже пронесся слух, что принцесса она – и поубивай у них нынче командиров, они пошли бы за ней кого угодно воевать.