юркнуть в обитель и уж там покуролесить до утра – выведать побольше, пушки загвоздить (то же навострился сам Тарас учинить – только на Сапежном валу у ляхов) и палы-пожары, где удастся, устроить. Вместо кушака длинной верёвкой обмотали Тараса: сам отыщешь место, откуда со стены потом спуститься… Ни сабли, ни самопала, конечно, не было при Тарасе – только кинжал-адыгесе, упрятанный под короткий, с отрока, зипун.
Одно не задалось у козаков – Тарас поступил так, как не задумывалось. Не стал он юркать, а сугубо помолившись Богу, Богородице и святому русскому Сергию, как бы получил извещение погибать, не погибая. К стене обители, подобравшись, он сначала весь прижался и даже поцеловал её большую шершавую щеку со словами: «Допомагай мені, батька Сергій! Іншого часу не буде!»[105]
И тотчас подивился – такая во тьме лава людская вырвалась наружу из врат. Где изголодавшиеся и еле ноги несущие, когда истинно богатыри с бычьим топотом понеслись на коз с намерением не гоняться за ними, а накрыть и завалить всех разом, а заодно и всех защитников сего мелкого скота! Козаки ринулись им навстречу с криками. Тарас тьмою и теми криками воспользовался по-своему – стремглав ринулся наперерез последним, кто выскочил из ворот, и, раскинув крестом руки, стал громко твердить: «Сергиев! Сергиев! Сергиев!» Что-то ухнуло ему в затылок – и весь шум оборвался вмиг.
…Миру только доверься – тотчас тебя мир ошеломит. Уж насколько юрок был Тарас – не то что от сабли, а и из-под пули выскочить мог, а тут и недели не прошло, как уж дважды его ошеломили и лишили надолго всякого чувства.
Очнулся Тарас – будто весь очутившись в голове своей, тёмной и чугунной. Затылок ломило. Приоткрыл глаза, с трудом и ломотой поводил глазами, головой опасаясь шевельнуть. Сумрак стоял вокруг, из сумрака выступало в явь вроде как узорочье необыкновенное, персиянское. В другую сторону двинул взор Тарас – там, ещё весомее, поблескивала драгоценными боками какая-то невиданная ценою утварь. Разве могла такая быть в святой обители вместе с коврами персиянскими? Разве что в ризнице – так в ризнице как оказаться? Подумалось вдруг Тарасу, что мёртв он, убит палицей, и теперь что-то райское видится ему издалёка.
Рука его тем временем потянулась куда надо – все члены оставались при Тарасе, но как бы по отдельности. И тут могильный холод прошиб всего Тараса – ладно, что кинжала не нашлось, но не нащупала его рука и послания святейшего Ермогена настоятелю Троицкой обители архимандриту Иоасафу! Послание, за которое Тарас не то что головой пред святейшим, а всей своей душой пред Богом отвечал. Значит, не рай тут, а преисподняя, хуже преисподней!
Содрогнулся Тарас всем телом, в ушах у него так и зазвенело.
И вдруг снова случилась чудесная перемена! Словно крыло ангела махнуло над Тарасом – и тотчас его голова оказалась в тёплых, любимых руках. И голос над Тарасом запел – такой голос, что всякому ангелу под стать. Нет, не преисподняя, а самый райский рай был тут!
Как будто и мгновения не минуло, как уже все знал о себе Тарас от своей ненаглядной Елены Никитичны Оковаловой, хотя её саму ещё и в глаза не увидал. Клич его, ясак «Сергиев», услышан был, да умный воин из холопов решил уж после дела удостовериться, кто таков, не лазутчик ли чужим кликом кличет. Вместе с козами, каких поймали, потом занесли живо в стены и Тараса… обсмотрели, потрясли – и выпала из Тараса драгоценная трубочка! (Вот порадовался тут Тарас, вспомнив, что договор с Лисовским ещё в том очистительном костре сжёг, хотя и колебался, думал дальше носить.)
Уж как возвеселились сидельцы, когда сам отец Иоасаф громогласно прочёл воззвание святейшего патриарха Ермогена крепко стоять за Русскую землю и Православную веру и дожидаться войска Скопина-Шуйского, уже идущего им на помощь! Тарас разом оказался в героях. А уж Елена его себе, как трофей, отбила – столько всего наговорила, что сам настоятель позволил и повелел отнести Тараса на уход в самое тёплое и благополучное место обители, покуда Тарас в себя не придёт, а уж потом немедля поднимать и гнать его в простую келью, где похолоднее.
Полегчало Тарасу, оправилась у него голова, повернул он ею, чтобы умилиться любимым личиком. А увидал вдруг большую, статную и грозную в своей породе старуху в монашеском одеянии. Увидишь такую, сразу подумаешь – вот игумения самого строгого девичьего монастыря, да не где-нибудь на отшибе, а прямо посреди столицы.
Старуха надвинулась и стала костерить Тараса, сверкая очами. Вот, мол, орла с воробья принесло. Нет, чтобы зубы с голодухи не сеять второй год да давно с Сапегой уговориться, ротмистр-то умный, грабеж запретит, только в стенах встанет, а там Бог управит, что Сапеге на роду написано… Так нет же – опять вести, сызнова послания и обещания подмоги, а конец какой – хоронить уж негде, сволочь с боярскими детьми едва не в одной яме. Да и довольно! Разлёгся тут холоп приласканный! Живо выметайся, раз оклемался и пялиться горазд!
И вздохнуть-то, размять члены не успел Тарас, как уже обнаружил себя едва не кубарем скатывающимся по узкой, полутёмной лестнице, живо шлёпающим холопскими лаптями по очень высоким, сырым и скользким ступенькам, так и не увидев ещё ни глаз, ни щёчек Елены. Вот какова была сила в гласе Марии Владимировны, княжны Старицкой, королевы Ливонской, а ныне – монахини Марфы. Но и великая сила в воле и голосе Елены была, коли то по её воле и силой её голоса ошеломлённого ночью Тараса, вестника патриаршего, внесли в одну из высоких, тёплых светлиц, принадлежавших до времени королеве Ливонской. Елена, как только спаслась в стенах обители, сразу стала при Старицкой любимой наперсницей и её строгой ключницей, порой самою королевой понукавшей, а та в те мгновения, поджав сухие губы, понуждала себя вспоминать об иноческом смирении и собою любовалась.
А теперь Елена спешила вслед за Тарасом, то ли опираясь легонько обеими руками на его плечи, то ли стараясь уберечь самого Тараса от падения со скользких ступеней. И пела позади о том, чтобы Тарас не серчал на старую королеву – она, мол, не злая, не предательская, только онеметчилась вся, будучи замужем, и теперь видит всякое спасение только в мире и унии с умными, хладного сердца чужеземцами.
Выскочили оба из большого каменного дома, как на волю, в раннее светлое утро, обещавшее скорое Крещенье Господне. Ничего не хотел в тот миг видеть