вокруг себя Тарас – только Елену, её одну во всём мире. Вот и вертанулся перед его взором весь мир белыми и чёрными неясными полосами – и осталась одна Елена. Обмер Тарас, задрожал перед ним в его слезах образ девушки. Так исхудала она вся, так осунулась, так жалка показалась она, вся обернутая в галочью черноту послушницы, стянувшую её головку и бледные щёчки! Только глазки её горели жизнью – бездонной и необоримой никакими несчастьями.
Кинулся ниц Тарас, припал к сафьяновым сапожкам, кои только и выдавали отнюдь не иночье, не холопское происхожденье Елены, сапожки не хуже, чем у царицы тушинской, только без путаных узоров – и от вида их, от запаха их вовсе свело всё разумение, все чувства Тарасу. Поцелуями он запечатлел те сапожки да как возгласит, себя не помня:
– Ясновельможная панна Елена! Только тебя одну и желал увидеть на всём белом свете! И хоть сейчас смерть – ничего больше не желаю и ничего жалеть не стану!
И тут – хлоп! Что-то обожгло шею Тарасу сзади, попав точно меж воротом и власами. Точно капля горячей смолы! А то и Елена слезу отпустила, и упала слеза прямо куда нужно!
Большего райского блаженства не мог ожидать Тарас – погладила его легко по затылку девушка невесомыми своими пальчиками, будто ангельскими пёрышками. И тихонько запела над Тарасом о том, как она молилась о нём Богородице и батюшке Сергию, как ждала его живым и верила, что приидет день чуда, яко светлое утро, – прискачет Тарас за ней живой в обитель или даже с самого неба упадёт, но и оттуда – целый и живой. И вот оно – чудо, за кое в благодарность Богу любая мука, любая смерть более не страшны!
– Ну, будет тебе коленки-то морозить, встань уж, – внезапно самым своим обычным голосом – голосом ясной управы над всем, что вокруг, – сказала Елена.
И вправду, с трудом уж разогнул колени Тарас. Стал глядеть на Елену смело и ясно. Уразумел, что заслужил… И приметил вдруг локон ее, выбившийся из-под иночьей черноты. Как чужой был тот локон – не светлой, полуспелой пшеницы, а словно уже забытого по долгой осени, не сжатого пучка её, побитого инеем. Затаив дух, как заворожённый, протянул Тарас руку к тому локону.
Елена перехватила его пальцы чудесно жаркими по зимнему часу руками.
– Седину узрел, Тарасушка! – без всякой горечи улыбнулась она. – Так то – не старость моя. Не страшись. И то у нас тут не беда, а только истинно награда Божья. Не вся я такая… – И вновь повторила, ещё веселее: – Не страшись, старицей не сделалась я тут без тебя.
Ухнуло гулко раз и другой за стенами – и точно какая-то адская стая засвистала над головами, а затем страшный, с визгом треск раздался за спиной Тараса, будто воды плеснули на раскалённую, всю умасляную жаровню. Так сильно и вволю смотрел Тарас в глаза Елене, что и плечом не повёл, а Елена не повела и бровью от тех смертоносных гласов.
– Ой! – только и ойкнула привычно она, будто клубок или иголку выронив. – Опять заревели! Мне – в храм скорее, к батюшке Сергию на молебен! Так отец настоятель велит, когда заревут! Сам-то под огнь не подставляйся, а я и за тебя помолюсь!
Елена повернулась и лёгким махом, едва земли касаясь, устремилась к Троицкому храму, до коего было рукой подать. Тарас пустился за ней, будто юность в догонялки играла с веским видом на скорое будущее под венцом. Однако ж вовсе не о том думал Тарас, а о том, чтоб спасти, оттолкнуть Елену от смерти, собой, как покровом, оградить её от какого шального ядра, кои градом стали сыпаться на обитель. За стенами и вправду уже бурей ревела ляшская артиллерия!
Добежали до щербатых, уже давно израненных ядрами стен храма, сам Тарас с поклоном оттянул за кольцо тяжёлую, всю окованную створку двери и порадовался той тяжести – вот защита! Из храма разлилось наружу чудное пение.
– Ой, уже начали! – первый раз показала испуганные глаза Елена. – Эх, я кулёма-то! Так зайди скорее – послушай!
И вдруг словно незримую, но непреодолимую стену ощутил Тарас в пустоте дверного проема: нельзя ему теперь в храм, нечист он после диавольского гона на аргамаке с тушинской царицей-ведьмой за плечами и жгучими поруганиями в чреслах своих. Нельзя! Очиститься должен не дальше притвора. Может, настоятель позволит-благословит, когда выйдет.
– Не на клиросе да не в приделе сейчас моё место! – выдохнул Тарас. – На стенах!
– Ой, нельзя тебе на стены, Тараска! – так и всплеснула руками Елена. – Я и забыла сказать! То отец Иоасаф велел тебе так и передать: чтоб на стенах перед ляхами свечой не светился. Пускай пока разумеют, что ты пленён тут. А ты ещё для разведки ночью нужен будешь! Пусть тогда думают, что сам к ним утёк, вывернулся. – И добавила со знанием дела: – Кто ж им, поганым, кроме тебя, пушки загвоздит?
Вот ведь планида Тарасу выдалась: куда, в какой стан, в чьё войско ни попадёт – тотчас розвидником к делу норовят его приставить!
– Ночью-то великий приступ будет, – пробормотал Тарас. – Тут-то больше пригожусь!
– Да то и без вылазки всем видать, – махнула ручкой Елена. – Вон какую силищу нагнали! Так ежели теперь умереть – то вместе с тобою! Вместе с тобою тут и погребут – вот радость-то, другой не нужно!
Потерялся Тарас от таких слов. А Елена перекрестила его, тотчас вся прижалась к нему ровно на миг и глазу-то не приметный— и тотчас отпрянула, как испугалась… И бледные щеки её вдруг запылали огнём!
– Под епитимью тут с тобой лясы точу! – вдруг строго свела она бровки, чтоб и себя в руки взять. – Ищи себе сам дело, коли в храме скрываться стыдишься. Только слово отца Иосафа помни – то послушание! С Богом, Тарасушка! А мне пора.
Так и нырнула в сумрак притвора и в пение, наполнявшее храм. Сама и тяжёлую дверь за собой дёрнула.
Тогда, утратив взором Елену, заполонявшую и его сердце, и весь мир, тот самый мир и увидел наконец Тарас – увидел то, что делалось в измученной осадою святой обители. Зимы в ней как будто не бывало. Будто так и стояла в ней поздняя слякотная осень без снега – так черным-черно было внутри стен. Вся обитель здесь казалась закопченной утробой огромной печи. Ляшские ядра, прилетавшие из-за стен, тщетно искали, что бы ещё поджечь, что бы ещё разрушить. Все деревянные строения внутри уже давно сгорели или по