Твердо решено. Не пыхти, как самовар. Давай я тебе лучше про Костика расскажу… Он вчера новую песню написал. Под названием «Мои колокола».
— Колокола — это хорошо.
— И стихи сам написал, и музыку. У него свой вкус, ему никто не может угодить. Ну, мелодии никакой, напевать ее нельзя. А слова… вот такие слова. — Лиза задумалась. — Нет, слов в рифму я не помню.
— А ты возьми у него и прочитай.
— Ты что? Он все прячет. Все в тайне.
— А ты была другая — нараспашку, открытая.
— Так то я, а то он. Дистанция — почти двадцать лет. Ну, в общем, содержание такое: у него в груди бьют колокола. Они бьют, бьют, разрывая его грудь, приказывают ему: живи, как хочешь, не обращай ни на кого внимания… Понятно? Дальше — наступает новая жизнь, и ты в ней хозяин. Рви, парень, свое, пока не поздно… Мама, ты куда пропала?
— Да, слышу, слышу я, Лиза.
— А то вдруг стало тихо, я решила, нас разъединили…
— Не знаю почему, а мне вдруг страшно за него стало.
— Ну ладно преувеличивать, это же песня. Мало ли что они поют.
— Смотри, Лиза, он поет, поет и напоет.
— Не придумывай, — неуверенно ответила Лиза. — Там припев бодрый, веселый. Он начинается словами: «Я все вижу вокруг не так, как ты!» — Она замолчала и вдруг призналась: — И правда, мама, он все видит и слышит по-другому. Вместе смотрим телик: там, где я смеюсь, он сидит мрачно, вздыхает, ему противно, скучно; там, где я плачу, — хохочет: вот, мол, дают! Я уж пристраиваюсь к нему, пристраиваюсь, и слева, и справа, но редко достигаю успеха. Школу свою разнес в клочья. Учителя придурки, цепляются за старое, не понимают ни фига. А литераторша вообще идиотка. Представляешь, не знает, кто такой Кортасар.
— А кто это?
— Ты тоже не знаешь? И я не знала. Это писатель.
— Армянин или грузин? — почему-то осторожно спросила баба Аня.
— Да никакой он не грузин. Аргентинец из Южной Америки. У него там негр, музыкант, тоже, как Костик, играет на саксофоне.
— Негр?
— Бери похлеще… Наркоман.
— Господи, час от часу не легче. Вот тебе и колокола.
— Костик влюблен в этого Кортасара: тот написал про саксофониста, открыл его душу. Как будто у саксофониста особая душа. Ну, правда, я на этот счет молчок. Достала книгу, читаю, восхищаюсь… Тут мы с Веркой решили тряхнуть стариной. Испекли пироги с капустой и мясом. Пришел разведенный Петров с дружком.
— Лиза, не забывай, у тебя взрослый сын…
— Ну и что? Я в монашки не подавала заявление… Так слушай, чем ругаться. Принесли они колбаски, не знаю, где добыли, вина… Едим, пьем, травим анекдоты. Весело, все в норме. Потом решили потанцевать, Верка придумала, понимаю — она кадрит Петрова. Танцуем, хохочем. Вдруг дверь — хлоп! Пришел Костя. Я сразу сжалась, я же не ожидала, что он так рано вернется, думала, мы до него отгуляем; а они не в курсе, продолжают веселиться. А он после концерта всегда агрессивный, нервный. Остановился. Молчит и смотрит. С явным презрением. Ни здравствуйте, ни добрый вечер. Мы, конечно, смешались, перестали танцевать. Он умеет взглянуть, как гвоздями прошьет. А Петров ему говорит — он у нас умник: что ты так на нас смотришь? Может, мы вульгарно танцуем? А Костик отвечает: удивляюсь вашему оптимизму, на что вы еще надеетесь? И больше ничего не стал объяснять. Ну, конечно, веселье насмарку. Петров из подхалимажа налил ему рюмку вина, а он говорит: я не пью. А Петров острит: с нами или «вообче»? Костик улыбнулся и ответил: с вами. А тут Верка, дуреха, попросила его спеть, так он даже ей не ответил. Понимаешь, он нас в гробу видел.
— Но ведь он тебя любит?
— Любит как неодушевленный предмет, не более. А сам хочет жить только своей жизнью. Вы, говорит, свою жизнь «обделали»… Ты меня слушаешь? — переспросила Лиза. — А то молчишь, притаилась, как мышь. Я тебя понимаю, сама теряюсь от его слов… Продолжаю: вы, говорит, свою жизнь «обделали» и в нашу не суйтесь. «А что же вы с нами сделаете, со старичками? — спрашиваю. — Убьете?» Живите, говорит, и помалкивайте. Я ему: но мы тоже переучиваемся, вся страна переучивается. Мы меняемся в лучшую сторону. А он: чепуха, вас поздно переучивать, у вас душа рабская, а мы свободные люди.
— Ну и ну, — тихо вставила баба Аня.
— Вот именно! А знаешь, чем он окончательно меня добил? Что ему страшно жить. Я, говорит, чувствую себя, будто сижу на пороховой бочке, а шнур, который должен ее взорвать, уже горит.
— Пусть сходит в церковь, помолится, поставит свечку… Ему полегчает.
— Ну, мама, он же неверующий, некрещеный.
— Ах, беда, беда, — сказала баба Аня. — Тогда отведи его к врачу.
— Зачем? Он не сумасшедший. Просто нервный, впечатлительный. Вот он, например, оброс. Патлы торчат во все стороны. А ему надо выступать. Спокойно так предлагаю ему, прошу: «Костик, давай я тебя постригу». Ведь обыкновенное предложение. Он меня глазами срезал, испепелил! Он стрижется только у модного парикмахера. У какого-то Левушки. А ты бы видела его прическу, как этот Левушка отделал его: затылок весь сбрил, впереди оставил хохолок, выкрашенный перекисью. И все фанатки у него стригутся. В прошлом месяце в складчину собрали деньги для этого Левушки, чтобы он поехал в Москву поучиться у какой-то парикмахерской сверхзвезды.
— Ишь, какой гусь, — впервые возмутилась баба Аня. — Ему надо объяснить, что мы люди скромные. Это не стыдно, а хорошо. А ты молчишь и ему потворствуешь, толкаешь на грех.
— Ох, насмешила, о чем ты говоришь в наше время, когда каждый норовит у другого вырвать кусок послаще? Я Костика готовлю не просто для жизни, а для битвы. А то останется, как мы с тобой, в дураках.
— Не надо, деточка, — сказала баба Аня. — Я не в дураках. Я свою жизнь прожила, как Бог велел. Тебя я, Лиза, не сужу. За Костю сердце болит.
— Что ты во всем этом понимаешь? — перебила Лиза. — Ты в другом веке. И не вздумай говорить с Костей, он обозлится на меня — и всё. А толку не будет.
— Зря ты его боишься, Лизок, зря. Любовь этим не сохранишь.
— Не боюсь я его, не выдумывай, а люблю, — ответила Лиза. — А потом — вдруг он прав?!
Лиза остановилась у зеркала — это ее любимая позиция. Поправила прическу. Зажгла свечу и погасила свет. Полумрак окутал комнату. Лиза посмотрела на себя в зеркало, улыбнулась — она еще