Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

Он понимал, что женщина обращалась не к нему, что это не для него она с таким трудом переводила на немецкий язык эти давно собранные и, наверное, наизусть выученные слова, задумываясь перед каждой длинной фразой. Но он чувствовал себя во власти этой женщины, угнетенный каким-то странным ощущением, волнующим и необъяснимым, как во сне: он часто встречал эту женщину, и она была дорога ему, однако теперь он понял, что все забыл. Ее лицо напоминало о какой-то объединявшей их прежде тайне, но не выдавало этой тайны.

За стенкой снова заплакал ребенок, потом он уже только всхлипывал, а теперь слышны были лишь жалобные причитания. Эди спросил:

— Но как деревенский мальчишка стал таким человеком? Он ведь так много знал. Где он учился? И где учились вы?

Он так и не понял, слышала ли она его слова. Наконец она заговорила снова:

— Наша деревня была не одна такая. Их было много, похожих, а где-то далеко за ними находился тот мир, из которого в усадьбу приезжали гости, в деревню приходили очередные указы и распоряжения, а иногда — письма. В этот мир деревня ежегодно отправляла молодых парней. Их забирали на несколько лет. Возвращались из казарм не все: кто пропадал без вести, кто уезжал в другие края, а кто совал голову в петлю воскресным днем в казарме. Потому что боялся фельдфебеля больше, чем смерти.

Возвратившимся было что рассказать, город давал опыт. Там они часто ели мясо, пили кофе и любили чужих женщин, если у тех находилось для этого несколько минут. Когда они возвращались, родная, деревня казалась им невыносимо маленькой и нищей. Но вскоре они забывали о том мире, потому что для их бедности и деревня была достаточно велика, а сушеная селедка — слишком дорога, чтобы они могли пренебрегать ею.

Когда началась война, мужчины один за другим потянулись из деревни. Сначала молодые, только недавно вернувшиеся из города, а потом и другие. Остались только самые юные, да еще старики и калеки. Гавриле, по-вашему Гансу, было тогда пятнадцать лет. Он умел читать, но в деревне почти не было книг. У попа было четыре книги, у учителя, может быть, пятнадцать. У обоих было по многу детей и почти не было игрушек. Поэтому в книгах недоставало многих страниц. Гаврило прочел каждую из них по два, по три раза. «Славные и героические дела нашей победоносной Императорско-Королевской Армии в Венецыянском походе» он знал почти целиком, «Истинныя и достославныя жития и деяния святых мучеников» и т. д., с подлинными портретами, картинами и видами — в крупных отрывках, а также повесть под названием «Чудовище в образе человеческом. Правдивая, ужасающая и весьма поучительная история императора Наполеона, ныне же, слава Богу, пребывающего в аду». Еще там были Декамерон и Дон-Кихот, амурный письмовник и остатки какого-то труда, доказывавшего, что Лжедмитрий был настоящим царевичем Дмитрием, а настоящий царевич — ненастоящим.

Умел Гаврило и писать, левой рукой лучше, чем правой, хотя писать приходилось редко. Знал и крестьянскую работу, как другие, хоть и невелико то знание. Пел, как все, играл на губной гармошке. Умел по солнцу определять, который час, а по движениям попа во время службы — сколько рюмочек тот принял с утра.

Из этих ли книг он раньше и точнее других узнал, что дела в нашей деревне, а может быть, и в других, идут не так, как следовало бы? Может быть, это Жития святых научили его жить иначе? А история Лжедмитрия — понимать, что дворец на холме — не неприступная крепость, а крестьянская доля — не освященный традицией неприкосновенный закон?

В те летние дни, когда война была еще так молода, что походила на невыполнимое обещание не больше, чем на пустую угрозу, наша деревня, казалось, впервые забыла об осени. Дождей давно не было, а синева неба была на диво стойкой. Солдаты кайзера отступали, и слышно было, особенно по ночам, как они идут по тракту, потому что двигались они с шумом и будили всю деревню. Отдельные отряды заходили и в саму деревню. Это были усталые люди, не понимавшие нашего языка; они не верили нашей нищете, так что их нетерпение могло дорого обойтись нам, если бы не эта их усталость. Они останавливались на день, на ночь, иногда на час, а потом уходили и пропадали за холмом. За околицу провожали их одни собаки.

Последний отряд пришел в самом начале осени. Солдаты кайзера появились ночью и подняли на ноги всех. Они вели себя так, будто собирались обосноваться тут навсегда, но ушли уже на следующую ночь, не успев ни как следует просушить одежду, ни доварить ужин. Они оставили у нас своего фенриха, молоденького, тяжелораненого. Нам велели ходить за ним и прятать от врага, если тот займет деревню. Мы вернемся, сказали они, и тогда накажем вас или наградим.

Фенрих, как и его друзья, говорил только по-немецки. Его понимали старики, много лет назад служившие императору. Попа не было, его повесили жандармы, а учитель скрылся, и никто не знал куда.

Фенриха прятали от казачьих патрулей. Все надеялись, что он скоро поправится, его посадят на лошадь, и он уедет. Но он не поправлялся. И не умирал. Если бы пан и его семейство не сбежали, фенриха перенесли бы к ним в усадьбу. Там, верно, и было его настоящее место, видно было, что он из богатых, у него имелись денежки, а белье на его нежном теле было потоньше, чем у самой богатой невесты. Был у него и золотой портсигар, и даже, говорят, гребешок из серебра.

Прятать его от русских становилось все опаснее, а выдавать было уже поздно. После смерти фенриха — решено было удушить его во сне в присутствии всех мужчин деревни — началась дележка его богатств. Каждый подозревал и ненавидел другого. В наших мазанках жили убийцы. В соседних деревнях знали об этом, там нас боялись и презирали, но и завидовали нам из-за богатого наследства.

Тогда-то Гаврило и ушел из деревни и думал, что навсегда. Но потом он возвращался, и не раз — на ночь, на несколько дней, на неделю. Он служил возчиком у одного еврея, поставлявшего из России белую муку, изюм и сахар; работал на нефтепромысле, был лесорубом, ездил в солдатском эшелоне, помогал хоронить убитых, лечил и доставлял обратно в часть раненых лошадей, прислуживал в солдатском борделе, работал истопником в санитарном бараке императорской и королевской армии.

Однажды ночью он вернулся и заговорил о революции. Он любил ее. Когда он вернулся в другой раз, я ушла из дома, ушла вместе с ним из родной деревни в страну этой революции, где люди прогнали своих панов, где крестьянин стал сильнее усадьбы. Я была с ним у партизан Украины, мы воевали в Белоруссии и под Петроградом. В гражданскую Гаврило побывал на всех фронтах, он стал настоящим мужчиной, опытным и зрелым.

Да была ли когда-нибудь наша деревня? Были ли те березы, что сторожили дворец? Было ли на свете хоть что-то, чего мы не могли одолеть, над чем не могли одержать победу?

Пока многочисленные трудности и смертельные опасности отделяли нас от этой победы, мы были счастливы. Мы не знали, что победа — это конец, мы думали, что это — только начало.

Она умолкла. Эди спросил:

— А когда вы поняли это, когда Гаврило понял, что победа исчерпала себя?

— Гаврило, — заговорила она снова, — мчался туда, где борьба еще продолжалась: в Германию, в Китай. Вернувшись из Кантона, он разошелся с партией. С тех пор ей так и не удалось победить никого из своих врагов, но его и таких, как он, она побеждала все время. Она еще объявит неправдой его смерть, как объявляла неправдой или вредительством его работу среди крестьян на родине.

Потом мы вернулись. Гаврило не забыл ни дворца, ни нашей нищеты, ни наших песен. Он повел русинских крестьян на борьбу с панами. У тех были жандармы и солдаты, сыновья таких же нищих польских крестьян. Гаврило обращался к солдатам, жандармы ловили его, помещичьи урожаи горели — крестьяне поджигали зерно. Но и тогда он не нашел смерти, хотя искал ее еще во время преступно-бессмысленного восстания в Кантоне.

Здесь мы встретились снова. Я надеялась, что теперь он успокоится, смирится, как смирились многие до него. Он хотел учиться многому, всему. Но решил, что мы должны зарабатывать себе на хлеб, как простые рабочие. Мы работали на фабрике, а учились по вечерам, ночью. Жизнь была трудная, но она могла стать прекрасной.

Она все еще сидела на постели, и ему все еще казалось, что она с трудом переводит какой-то давно выученный наизусть текст на немецкий язык. И вдруг, не изменив строгого выражения лица, она заплакала.

— Он был несчастен и делал несчастными всех, кто к нему приближался. Он вышел из партии, но она сидела в нем глубже, чем воспоминание о подавленной любви, мучительнее, чем сознание вины, которой человек не может простить себе, так как презирает себя за содеянное и даже по ночам просыпается красный от стыда. Он не выносил самого себя и становился невыносимым для всех, кто был рядом. Он обвинял партию в нетерпимости, но сам был нетерпим по отношению к лучшему другу, если тот не соглашался с ним хоть в чем-то. В нем все ярче проступали черты, так раздражавшие его в людях из нового руководства, о чем он хоть и не говорил, но думал все время, ища и находя в них все новые недостатки.