Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

Вассо перебил его:

— А теперь ты молчать не будешь?

— Буду, это значит — буду красноречиво одобрять партию и все, что она делает. Потому что помню о тех, кто еще в лагерях, — они верят в партию. Во что же им еще верить? Нет, я останусь верен им. А ты — разве ты вышел из партии? Тебя знает все коммунистическое движение, гораздо больше, чем меня, к твоим словам прислушиваются. Но ты молчишь.

— Я не молчу. Потому-то мне и заткнут рот в самом скором времени.

— Ты молчишь, Вассо, вопреки всему. И дашь заткнуть себе рот, но ты останешься в партии. Я знаю, ты надеешься, что тебе еще удастся все изменить, в один прекрасный день, если ты не дашь им избавиться от тебя. И я молчу, и я тоже остаюсь, чтобы быть на твоей стороне, когда тебе это удастся.

— Нет, Дойно, ты на моей стороне не будешь. И именно потому, что на моей стороне не будет таких, как ты, мне ничего не удастся. Все будут решать такие, как Карел. Через несколько месяцев или лет он осмелеет настолько, что докажет всем в стране, что я — вражеский агент, конокрад, растратчик партийных денег или все это вместе. А ты и пальцем не пошевельнешь в мою защиту. Будешь только грезить обо мне.

— Карел не осмелится клеветать на тебя. А я, я буду тебя защищать.

— Если ты останешься здесь, партия предложит тебе пост в руководстве. От такого трудно отказаться.

— Я откажусь.

— Хорошо. Вот ты говоришь, что будешь меня защищать. Приехал Зённеке — я еще не видел его, но знаю, что на нем хотят поставить крест. Если ты серьезно решил защищать кого-то, то вот тебе прекрасная возможность, ему это очень бы пригодилось. И уж он-то этого стоит. Или ты больше не ценишь его так высоко, как прежде?

— Ценю, но он тоже молчит, молчит и говорит не то, что думает, как и мы. А за что его?

— Думаю, он сам тебе расскажет. Ты всего несколько дней как вышел из лагеря, это — прекрасная позиция, но продержаться на ней можно суток двое, не больше. Ровно столько времени ты можешь позволить себе быть сентиментальным. Тебя будут расспрашивать, точно ты выздоравливаешь после долгой болезни, и все будут очень добры к тебе, даже те, кто тебя недолюбливает. Единственный, кто тебя ни о чем не будет спрашивать, кого не интересует твоя физическая слабость, — это я.

— Что с тобой, Вассо? Чем ты так расстроен?

— Я не расстроен, просто у меня более чем достаточно причин для беспокойства. Я ездил на несколько дней на родину, об этом здесь никто не знает — кроме Мары, конечно. Карел, которого ты еще увидишь, как, впрочем, и всех остальных, тоже не должен ничего знать. Я поеду туда снова и буду работать там. Начальники, разумеется, этого не допустят. Но на такой случай у меня есть вариант. Это — серьезный шаг. И теперь я знаю, что на тебя рассчитывать не могу.

— Какой шаг?

— Пока не скажу — хочу, чтобы ты еще несколько дней мог спокойно грезить обо мне.

Вассо пробыл с ним еще какое-то время. Когда в комнату ввели Штеттена, он быстро распрощался. Он пообещал прийти вместе с Марой на вечеринку, которую устраивал в честь Дойно его здешний друг, хозяин квартиры.

5

Эди оставался вблизи от границы до тех пор, пока не узнал, как умер Ганс. Он хотел даже с несколькими товарищами вернуться обратно, чтобы забрать его тело. Патруль, обнаруживший его мертвым в окопе, там его и оставил.

Но товарищи очень устали, и Хофер счел эту затею бессмысленной. Он один из всех знал, какую ценность представлял для партии Ганс, но от его тела никому не было проку. И рисковать жизнью других ради него не стоило.

Теперь, думал Хофер, на счету уже каждый боец. Мы проиграли сражение и ушли через границу в чужую страну, но побежденными себя не считаем. И скоро вернемся, чтобы начать все снова, хотя и по-другому. А до этого каждый должен беречь себя и копить силы. Потом, после победы, мы сможем как следует захоронить всех наших мертвецов, но пока им придется потерпеть и полежать в земле врага, празднующего победу.

Хофер был прав, Эди пришлось подчиниться. Но воспоминание о Гансе, оставшемся там со своим пулеметом, жило в нем, он видел его мертвого, стоящего в узком окопе, уже отданном врагу, защищающего уже проигранное дело, и это воспоминание вызывало в Эди такие чувства, для описания которых у него не было слов.

В войну, молодым офицером, он видел смерть многих товарищей, но тогда смерть отделяла их от него. Теперь же впервые случилось так, что смерть с кем-то связала его. Но этого человека, к которому он был так привязан, он почти совсем не знал.

Эди поехал в Прагу. В первый же день он нашел женщину, которой должен был передать письмо и бумаги. Ему пришлось зайти к ней дважды, он застал ее только вечером — она работала на фабрике. Она снимала крохотную комнатку возле кухни в чьей-то квартире. Кто-то из многочисленных хозяйских детей хворал, его судорожные рыдания проникали в комнату, то и дело прерывая разговор и огорчая обоих. Эди не осмелился пригласить ее куда-нибудь, хотя бы в кафе, чтобы продолжить разговор там. Он сразу передал ей бумаги. Она прочла письмо и пробежала глазами остальное. Когда она подняла голову и взглянула на него — он так и не решился сказать ей, что Ганс погиб, — ему показалось, что раньше, когда-то давно, он видел ее часто. Ошибиться нельзя было, потому что такое лицо могло быть только одно на всем свете. Он только никак не мог вспомнить, где его видел.

Она сказала:

— Я была его женой, мы разошлись четыре года назад. Он часто писал мне, поддерживал через меня связь с нашими здесь. Он погиб?

Эди кивнул. Она желала знать, как погиб Ганс. Эди рассказал все, что знал. И удивился, услышав ее ровный голос:

— Ему всегда хотелось умереть героем. Его страшила сама смерть, но умирать он не боялся, потому что был горд. А если бы ему еще удалось дать очередь по врагу, прежде чем тот убьет его, то он бы получил и тот театральный эффект, который так любил, хотя никогда в этом не признавался. Остаться в полном одиночестве, отказаться от всего, что могло бы скрасить последние минуты — это в его духе. Вам тоже показалось, что это — позерство?

— Нет, — обиделся Эди. — Ни в коей мере. Я думаю о нем с глубочайшим уважением. — В этот миг он вспомнил о башмаках. Неужели то, что Ганс тогда вспомнил о них, тоже было позой? Мертвецам они ни к чему, сказал он. Это правда, о башмаках думают те, кто надеется выжить. Значит, если о них думает умирающий, это — поза? Он добавил: — Я уважаю его и думаю о нем, как о дорогом, близком друге. Хоть я, к сожалению, так мало знал его.

Громкий, жалобный плач ребенка снова заставил их умолкнуть. Она сидела, худая, высокая, на краешке кровати — единственный стул был отдан ему. Глаза у нее были большие и темные, она не сводила их с его лица, хотя он не был уверен, что она действительно видит его.

— Я его знаю, — сказала она, когда ребенок снова утих, — мы выросли в одной деревне. Наши дома были рядом. Я не восхищалась им, потому что нельзя восхищаться Богом: я его любила и боялась. Я стала бегать за ним, когда мне было пять, а ему — семь. Я была единственной женщиной, которую он любил, у него в жизни больше никого не было. Я знаю его так хорошо, что догадываюсь даже, о чем он сейчас думает там, в своей могиле. Хотя мертвые не могут думать.

— Расскажите мне о нем побольше, пожалуйста. Вы извините, может быть, это нескромно. Но…

Она прервала его нетерпеливым движением руки. Он умолк и приготовился слушать.

— У нас в деревне дома, — наконец начала она, — это хижины, крытые соломой, пол и стены из глины. На холме за деревней — дворец польского графа. Его видать отовсюду.

Люди живут как везде. Но край у нас осенний, и в любое время года куда ни глянь кругом осень. В ясный майский день вдруг поплывут по небу черные тучи и опустятся на деревню. Дождь стеной закрывает все, один только графский дворец по-прежнему виден отовсюду. Перед ним — белые березки, точно стража. У графских полей — ни конца ни края, летнее солнце живет в налитых колосьях, а на каменистой крестьянской земле всегда осень, даже если картофель, что растет на ней, еще и не собирали.

Еще в деревне живут вороны. В их карканье слышится осень, даже в те дни, когда о ней и помину нет. Вороны есть везде, только в усадьбе их нет.

И все-таки нигде на свете не поют так много, как у нас. Но и в песнях наших — тоже осень, даже если звучат они теплой летней ночью. Пока мы поем, вороны молчат. Пока мы поем, березы скрывают усадьбу, ее нет над нами, и мы о ней забываем. Один Ганс помнил о ней всегда.

Она умолкла. Эди испугался даже, что ее рассказ окончен. А ведь о том, что ему хотелось знать, она так ничего и не сказала. Неужели так важно, что этот маленький рыжий человек с математически-острым умом и удивительно сильной волей родился в Богом забытой восточно-галицийской деревушке? И возможно ли, чтобы где-то вечно царила осень, чтобы жили там одни вороны и не было ни скворцов, ни соловьев?