он сегодня после обеда.
«Обвиняемый Майерский, — раздавался из приемника суровый прокурорский голос, — из свидетельских показаний ясно, что вы вредитель и, диверсант, вы саботировали, систематически разваливали работу в сельскохозяйственном кооперативе, враждебно высказывались о советских комбайнах и поддерживали кулацкие элементы, целью которых является помешать переходу от индивидуальной системы хозяйства к коллективной — в данном случае в селе Темешаны. Признаете вы себя виновным?»
«Я не разваливал сельскохозяйственный кооператив и не саботировал, — услышала Зита Чернекова знакомый, как будто охрипший голос Майерского. — Я никогда не видел советского комбайна. И кулацкие элементы не поддерживал».
«Вы лжете, обвиняемый Майерский!»
В голосе прокурора было столько желчи, что Зита вздрогнула.
«Свидетели полностью доказали, что вы разваливали и саботировали работу в кооперативе, враждебно высказывались по поводу советских комбайнов и поддерживали кулацкие элементы в Темешанах. Признаете себя виновным?»
«Да, гражданин прокурор…»
«Вот видите, обвиняемый Майерский! Советую вам не выкручиваться и не лгать! Помните, вы стоите перед судом. Все совершенное вами за последнее время целиком соответствует вашему поведению в прошлом. Вы участвовали в славном Словацком национальном восстании, но уже тогда покинули свой отряд с целью предательства и выдачи товарищей врагу…»
«Я не предавал… гражданин прокурор…» — тихо прозвучал голос Майерского.
Зита Чернекова опустилась на лавку под «старой девой» и уронила руки на стол.
«Вам следовало бы молчать, обвиняемый Майерский, — ответил желчно и зло прокурорский голос. — Свидетель товарищ Чернек, расскажите нам, как вел себя обвиняемый Майерский во время славного Словацкого национального восстания, начиная с того периода, когда восставшие были оттеснены в горы».
Зита прерывисто дышала, она больше не разбирала слов, несущихся сверху из радиоприемника, только шумело у нее в ушах; задыхаясь, ждала она, что скажет ее муж о Майерском.
Прошла минута.
В радиоприемнике шумело, как будто бы зерно ссыпали на железные листы.
Зита ждала.
«Товарищ председатель, — проговорил прокурор, — прочитайте, пожалуйста, заявление свидетеля Чернека!»
Председатель суда два раза кашлянул.
«С обвиняемым Йозефом Майерским, — начал читать председатель заявление Чернека, — мы вместе участвовали в нашем славном Словацком национальном восстании и приблизительно до половины февраля 1945 года мы вместе с ним были в горах, после того, как фашистские оккупанты оттеснили восставших в горы. Тогда, это было в середине февраля, обвиняемый Майерский ушел из нашего отряда с целью предать его и выдать в руки фашистских оккупантов…»
Задыхаясь, Зита слушала монотонный, ничем не волнуемый голос председателя и, упершись взглядом в угол между наружной дверью и дверью в комнату, вся дрожала от жалости к Майерскому и от гнева на собственного мужа, от гнева, постепенно переходившего в глубокую ненависть.
На дороге, которая шла по другую сторону ручья, скрестился свет автомобильных фар — встретились и разъехались две машины.
Лет семь назад в феврале сорок пятого года, как всегда по ночам, Лесков был тих и затемнен. Дома серели на грязном снегу, на серых стенах чернели окна.
Ганс Мёллер, немецкий солдат, мать которого умерла, едва успев родить сына, стоял в карауле на верхнем конце деревни, перед избой Ганков, последней в Лескове. Он переминался с ноги на ногу и в полудремоте с удовлетворением думал про себя, что есть на свете и понесчастнее его. Война скорее всего теперь долго не продлится, обер-лейтенант Гальс человек вообще-то не злой, но, если его ненароком убьют, никто по нему не заплачет. Мёллер переминался с ноги на ногу и думал о том, что несчастнее всех тот солдат, которого оплакивает мать. Он стоял к Лескову спиной и смотрел в ночь, забеленную кое-где старым снегом, смотрел на буковые и хвойные леса, подымающиеся за Лесковом, а еще смотрел он в темное хмурое небо.
Пониже избы Ганков, в новой избе Чернеков, предпоследней избе деревни, Зита, Чернекова жена, убаюкивала семимесячного больного мальчика. Она приготовилась уже ложиться спать — сбросила с головы теплый зеленый платок в цветах, и ее волнистые каштановые волосы заблестели в ярком свете лампы, повешенной над столом. Потом она присела на лавку и наклонилась над зыбкой, а когда выпрямилась, собираясь перенести зыбку поближе к свой кровати и лечь, успев уже сбросить и белую фуфайку, и красный фартук, и плотное коричневое платье и обуть синие шлепанцы, в незапертую кухню вошел Майерский, высокий худой мужчина; он тихо прикрыл за собой дверь, замер над гибкой линией ее плеч и всей ее гибкой фигурой и остался у дверей, не двигаясь дальше.
— Как?.. — выдавил он из себя через некоторое время. — Это ты, Зитка?
— Я…
— Ты здесь живешь?
— Здесь.
— Есть в деревне немцы?
— Есть.
— А здесь, у тебя?
— Здесь нету, но ты уйди, Йожо, ради бога! Немцы в деревне… Постой, Йожо… — Карие глаза у Зиты, Чернековой жены, стали темнеть от гнева. — Что случилось? Откуда ты взялся? Зачем пришел? Сюда, ко мне… Боже, что теперь делать?
— Зитка!
— Ох, Йожо! Стой!.. Нет, уходи, уходи же ты, уходи куда-нибудь в другое место!..
— Зитка… — сказал ей Майерский, — я голодный и у меня страшно болят глаза…
Наступила тишина, они больше ничего не говорили, только глядели друг на друга. Майерский смотрел на Зиту слезящимися глазами, смотрел на ее гладкое лицо — круглощекое, крутолобое, — лицо, полное гнева, он смотрел на ее длинную гладкую шею в глубоком вырезе белой кофты, стянутом продернутым шнурком, а Зита смотрела на него гневно и зло. У обоих сильно бились сердца, у обоих глаза блестели в свете лампы под белым, в редкие цветочки абажуром, оба боялись друг друга, себя самих, а Зита боялась вдобавок немецких солдат. Солдаты эти пришли в Лесков в конце января и стояли тут уже три недели, молчаливые, тихие. Серо-зеленая плесень, что покрывает кусок хлеба.
У Зиты и у Майерского на спине и на груди выступил пот.
В маленькой кухне было тепло, и снег, налепленный на коричневые башмаки Майерского, начал растапливаться и стекать на еловый пол. Около ног собирались грязные лужицы.
— Что с тобой стряслось? — громким шепотом спросила Зита.
Майерский сделал неопределенное движение, продолжая сжимать в горячих руках запотевшую с мороза винтовку.
— Но ты-то, Зитка, откуда здесь взялась? Я ведь не знал… Слышу — кто-то зыбку колышет, кто-то есть, значит, ну я и зашел…
Зита перестала качать. Белая кофта поднималась на ее груди. Зыбка еще несколько раз качнулась и стала.
— Иди!
Она открыла дверь в темную комнату, и оттуда пахнуло влажным холодом, потому что там Зита не топила.
После приятного тепла кухни в нос и больные глаза Майерского ударил холодный сырой воздух. Он остановился, сбивая о порог куски грязного снега, растекающегося лужицей по полу.
— Иди! — громким