свистящим шепотом позвала она, — Иди сюда! Надо поскорее закрыть дверь, чтобы в окна свет не увидели — здесь у меня не затемнено.
— А что, — шепотом спросил Майерский, — ты здесь совсем одна?
Зита тихо затворила двери комнаты и ничего не ответила. И Майерский больше ничего не стал спрашивать, только слышал в темноте, как она расстилает постель, покрытую двумя большими перинами и тремя подушками. Она сняла сначала тяжелое покрывало, потом отбросила на вторую кровать перины, подушки.
— Ложись здесь, — произнесла она и указала на белеющую простыню, — ложись прямо так, потом я принесу тебе чего-нибудь поесть, ты согреешься и расскажешь мне, что с тобой… Здесь, чуть повыше нас, напротив соседей — Ганков, — стоит часовой. Он не заметил тебя?
— Нет, не заметил, а то бы стал стрелять… Но я уж лучше пойду…
— Ложись!
Майерский улегся в постель как был — в мокрых башмаках, обмотках, в оборванной, грязной и пропотевшей гимнастерке, на грудь себе он положил фуражку, а подле себя запотевшую винтовку.
Зита накрыла его тремя подушками, сверху обеими перинами и застелила постель тяжелым покрывалом, примяв и разгладив обе постели. Потом она приоткрыла кухонные двери и при свете, который проникал в темную комнату из светлой кухни, проверила, одинаково ли застланы обе постели.
Они были совсем одинаковы, неотличимы одна от другой, стояли рядом и обе были покрыты тяжелыми красными покрывалами.
Зита открыла двери еще шире, еще раз взглянула на застланные кровати, проскользнула в кухню и прикрыла за собой двери. В кухне, задыхающаяся и расстроенная, она натянула толстую белую фуфайку, схватила платье, снова бросила его на кровать, торопливо надела нижнюю юбку из голубой фланели. Ее передернуло, потому что шеей, открытой спиной, грудью и плечами она вобрала сырость холодной комнаты. Потом подошла к мальчику. Он лежал тихо, временами всхлипывая и постанывая во сне. Личико его покраснело от жара. Зита прикрыла лампу, ярко светившую над столом, широким посконным полотенцем, чтобы свет не разбудил мальчика, потом повернулась к плите, теплой еще от тлеющих углей.
— Господи спаси, — вздохнула она, — что теперь делать?
Она подбросила угля, отвернулась, безнадежно глядя прямо перед собой, и стала думать обо всем, что произошло в Лескове с начала октября, когда немецкие войска оттеснили партизан и сожгли семнадцать домов. Она думала о мужчинах, которых увели немцы, о сгоревших женщинах и детях. Их всех предали, о господи!.. Сначала предавали только гардисты, а потом и не гардисты стали предателями. Выдавали, предавали, продавали. Вспоминались старые свары, драки, старые грехи, пересуды, ожила месть… О господи, что только будет, если кто-нибудь узнает, что здесь у нее прячется партизан? И как только человек может предать человека? Выгнать бы его как собаку! Она должна была сказать ему, чтобы он отправлялся туда, откуда пришел, или в какое-нибудь другое место. Она должна была! Господи! Должна была сказать ему… Да она ведь и сказала… Но теперь-то что делать?
Эти немцы, что стоят теперь в Лескове, не самые страшные немцы, но иногда они ходят по домам — покупают молоко, яблоки, ничего силком не берут и платят за все, даже за хлеб. Зита в отчаянии посмотрела на больного мальчика. Потом стала беспокойно ходить по кухне в своих синих шлепанцах, белой тонкой кофте, грубой белой фуфайке и голубой юбке. Почему не спросила она у Майерского, почему не спросила, не видел ли он ее мужа, Чернека Мишо, не знает ли Майерский, где он? Она должна была сказать ему, что теперь она не Фуркова, и не Рагалова, а Чернекова; вышла она за Мишо, Чернека… Она боялась и не хотела заходить в комнату, где был Майерский, — перед ней, как будто наяву, проносились куски ее жизни… Первый муж ее был Рагала, второй — Чернек, сезонный рабочий, она несколько сезонов работала с ним вместе в Чехии.
Зита беспокойно ходила по кухне. Господи, что делать? Этот дом поставил он, Мишо Чернек, дом небольшой — комната, кухня, пристройка, маленький дворик, — Мишо строился перед самой войной, в тот год и началось все… Зита увидела темные подтеки на стене. Бедный Мишо, ему пришлось строиться на мокром лугу, у самого потока, другого места не было, а тут сырость, камень тянет воду в стены, вода поднимается все выше — это камень пьет из земли. И всего-то стало Зите жаль — Чернека, дом, сырые стены, маленький дворик с бетонированными мостками, по которым попадают во двор, отделенный потоком от дороги. Она должна была его прогнать, думала Зита о Майерском, должна была по крайней мере спросить его… Она думала о муже, о доме, о больном мальчике, в волнении ходила по кухне. Господи боже, тогда, в октябре, все обошлось, если бы и теперь… Зита закрыла глаза и увидела горящий Лесков. Ее дом тогда не сожгли, но если бы немцы знали… Они вторглись в Лесков в октябре сорок четвертого и после боя, который продолжался целый день, выбили из Лескова партизан. Горели дома, но домик Чернека уцелел. Хотя командир майор Отто Швинд, тощий франт в белых перчатках, узнал от лесковских гардистов имена девяти крестьян, которые ушли в партизаны, имени Чернека, мужа Зиты, он не узнал; и, хотя Швинд приказал согнать в бывший помещичий дом всех мужчин от шестнадцати до шестидесяти лет на допрос, он не узнал, что Чернек был с партизанами. Мужчин он приказал увести, а потом велел сжечь семнадцать лесковских домов.
— Но почему семнадцать, герр майор? — осмелился спросись шарфюрер.
— Наша святая война ни перед чем не остановится, — напомнил Швинд, как беспрестанно напоминал себе и другим. — Почему семнадцать? Потому что сегодня семнадцатое. Если бы сегодня было завтра, мы сожгли бы восемнадцать домов.
Он верил еще в святую войну и поэтому приказал открыть огонь по женщинам и детям, которые пытались убежать из домов, подожженных фосфорными шашками, а четверых убегающих детей, пойманных солдатами, велел бросить в горящую избу Турчака. Семнадцать изб…
Зита была вне себя, в большом волнении ходила она по кухне. Семнадцать изб сгорело, а вот эта цела; солдаты ушли, а люди плакали, стонали, задыхались от бессильного гнева, когда хоронили убитых. Это было чудо, говорила она себе, это было чудо, что и дом уцелел, и мальчик, и я. Зита остановилась посреди кухни, и ноги ее чувствовали, как хорошо им стоять на еловом полу. Чудо! Она всегда себе это говорила. А вдруг меня еще постигнет кара, подумала она. Я должна была его выгнать, подумала она о Майерском, должна была! Господи, что теперь будет? Немцы в деревне, полно немцев…
Немцы,