совместном путешествии в Марокко – страну, очень хорошо знакомую Бунуру, – сможет в ближайшее время осуществиться. Чуть позже Деррида снова скажет Бунуру, что их отношения по-прежнему служат ему важной постоянной опорой. Ему кажется, что без этой «ужасной близости», связывающей их, ничто бы не могло удержаться, «даже эта игра с ничто и бессмыслицей, даже эта отчаянная строгость, которая все еще должна руководить игрой и отношением к смерти». Деррида мечтает об «очень длинных, долгих, нескончаемых встречах, прерываемых чтением, общими размышлениями, немногословными фразами, которые отмечают собой великое сообщничество»[405].
Один из неожиданных поворотов начала 1967 года – возобновление отношений с Жераром Гранелем. Соотношение сил между ними вскоре изменится на противоположное. Тот, кто производил сильное впечатление на Деррида во время учебы в лицее Людовика Великого, «принц философии», по сравнению с которым он себя чувствовал никем, слышал множество хвалебных отзывов на недавние статьи Деррида и горит желанием с ними познакомиться. Деррида спешит отправить ему подборку оттисков, в частности «Письма до письма» (статьи, вышедшей в двух номерах Critiqué) и «Фрейда и сцены письма». Гранель не пытается скрыть своего воодушевления:
Прочтение двух твоих больших текстов за один день (и половину ночи) сразу после того, как я получил их, – это было нечто вроде непрерывного откровения и ликования. Раз так и было, почему бы не сказать это прямо?.. У меня такое чувство, что через тебя родилась какая-то абсолютно важная речь – прости, «письмо»[406].
Хотя Жерар Гранель знает, что Деррида вскоре займется редактурой этих статей и их переработкой для других изданий, он говорит, что очень рад познакомиться с ними «в этом необработанном виде, в котором мысль еще только рождается и проклевывается. Здесь заметны разрывы и неровности, порой видна пророческая полутень, но они говорят больше, чем сможет сказать любой причесанный текст». Вскоре между ними завязывается оживленная переписка. Гранель, преподающий уже несколько лет в Университете Тулузы, дописывает диссертацию о Гуссерле. Он должен приехать в Париж в начале мая, и его главное желание – «порассуждать» с Деррида, настолько он поражен схожестью их идей[407].
Жан Пьель, который все больше ценит Деррида, регулярно справляется у него о той или иной статье, которую предлагают ему для Critique. Когда у Деррида спросили мнение по поводу одной из первых статей Алена Бадью, которая была посвящена Альтюссеру, Деррида отвечает честно и открыто:
Только что прочитал текст Бадью. Как сами вы и как Барт, я нахожу его по меньшей мере неприятным из-за тона, важничанья, «отметок», которые он ставит каждому, словно бы в день инспекторской проверки или Страшного суда. Но он все равно кажется мне важным… Не думаю, что в этом можно сомневаться, и я тем охотнее признаю за ним эту важность, что сам в «философском» смысле далек от того, чтобы последовать за ним в его ходах и выводах[408].
Вполне естественно, что Пьель вскоре предлагает Деррида вступить в редколлегию журнала, заняв место рядом с Деги, Бартом и Фуко. Решения принимаются неформально: собрания часто проходят у Пьеля в Нёйи, за обедом или ужином. И хотя Critique не хочет заявлять о той или иной официальной линии, журнал, во всяком случае в эти годы, получается удивительно живым, идет в ногу со временем. Книжная серия, которая в 1967 году начинает выходить как его приложение, еще больше увеличивает его престиж и известность.
Хотя перепечатка текста на машинке занимает больше времени и оказывается более сложной, чем ожидалось, Деррида и Пьель все еще надеются выпустить работу «О грамматологии» до лета, одновременно с «Письмом и различием», которое Соллерс готовит к публикации в издательстве Seuil в коллекции Tel Quel. С изданием книги «О грамматологии» есть определенные календарные сложности: она должна быть напечатана в промежуток с текущего момента до начала мая, чтобы ее можно было официально передать трем членам комиссии, но в книжные магазины она ни в коем случае не должна поступить до защиты, назначенной на июнь.
Деррида вскоре извещает Соллерса о том, что «О грамматологии» сможет выйти в итоге лишь в сентябре. Он задается вопросом, не стоит ли задержать также и «Письмо и различие», чтобы две работы вышли вместе. Он боится некоторого распыления и того, что многочисленные отсылки от одной работы к другой затеряются. С его точки зрения, лучше было бы даже опубликовать их одновременно с «маленьким Гуссерлем», верстку которого он как раз ждет: «Я все больше склоняюсь к мысли, что все были бы заинтересованы в том, чтобы все вышло в сентябре»[409]. Соллерс с этим не согласен: он предпочитает не менять договоренностей и опубликовать «Письмо и различие» уже весной.
Эта книга, остающаяся одной из наиболее известных книг Деррида, представляет собой большую работу на 436 страницах, в которой собраны тексты, публиковавшиеся в журналах с 1963 года (некоторые с небольшими изменениями) – в хронологическом порядке и с «пунктирной» привязкой одних текстов к другим. Том открывается статьей о Жане Руссе «Сила и значение». Затем идут «Когито и история безумия», «Эдмон Жабес и вопрос книги», «Насилие и метафизика. Очерк мысли Эммануэля Левинаса», «„Генезис и структура“ и феноменология»[410], «Навеянная речь», «Фрейд и сцена письма», «Театр жестокости и закрытие представления» (второй текст Деррида об Арто), «От экономии ограниченной к всеобщей экономии. Гегельянство без утайки» (статья о Жорже Батайе, вышедшая в L’Arc), «Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук» (выступление в Балтиморе). Книга завершается «Эллипсом» – не издававшимся ранее текстом о Жабесе, посвященным Габриэлю Бунуру.
Для Деррида «Письмо и различие» – первая по-настоящему личная книга, на которой его имя указано в качестве имени автора. Он отправляет многочисленные экземпляры с дарственными надписями своим вчерашним и сегодняшним друзьям, что будет делать всю жизнь. Реакции у бывших приятелей по лицею Людовика Великого или с улицы Ульм разные. Жан-Клод Парьент отвечает теплым письмом: «К своему удовольствию я чувствую философский дух того Жаки, которого я знал в молодости, конечно, созревший и словно бы возвысившийся, ощущаю ту понятийную живость, благодаря которой твои тексты никогда не оставят равнодушным»[411]. Тогда как Жан Бельмен-Ноэль, хотя сначала говорит, что «очень рад» увидеть Деррида «среди „великих“ нашего мира и все больше возвышающимся над многими из них»[412], вскоре признается, что большинство текстов «выше его уровня», так что он вряд ли сможет ими проникнуться: «Я утонул в твоей книге быстрее, чем сам думал. Я прочитал не все и даже из дружбы