не смогу всего прочесть»[413]. Многие некогда близкие люди хранят молчание, начиная с Мишеля Монори.
К счастью, другие читатели, и не из последних, не скрывают своего воодушевления. Мишель Фуко, которому были известны почти все тексты, собранные в «Письме и различии», только что прочитал их все вместе, и он поражен «произведением, в которое они складываются, в самой их восхитительной прерывности»:
В их наложении, в их промежутке вырисовывается удивительная книга, которая, не прерываясь, пишется одной строкой, начиная с самой первой. Замечаешь, что раньше прочитал их, не замечая не только самих текстов, но и этого текста в текстах, который теперь проявляется. Этим я хочу тебе сказать, с каким нетерпением жду обещанные тексты[414].
Несколькими неделями ранее свои искренние благодарности принес ему Эммануэль Левинас, не ставший, однако, скрывать своей настороженности. Он воспользовался полученной книгой, чтобы перечитать посвященные ему страницы, «на которых немалая симпатия сочетается со многими моментами несовместимости»[415]. Деррида пишет ему 6 июня 1967 года, на следующий день после начала войны, которую вскоре назовут Шестидневной. Следя за конфликтом, «не отрываясь от радио», он признается, что с какого-то времени его «не отпускают мысли о том, что происходит в Израиле». Это, несомненно, способствует его сближению с Левинасом. Дав комментарий на тексты, которые последний недавно ему прислал – вероятно, на расширенное издание труда «Открывая существование вместе с Гуссерлем и Хайдеггером», – Деррида в этом длинном письме развивает, возможно, подробнее, чем где бы то ни было, свою концепцию философского диалога – диалога сложного и взыскательного, который на самом деле может осуществляться лишь благодаря текстам. Речь не о том, чтобы сближать то, что невозможно сблизить, и еще меньше о том, чтобы «спорить». Задача – определить условия встречи, одновременно уважительной и бескомпромиссной.
Благодаря текстам, которые вы пишете и которые пишу я, благодаря вниманию, которое в них, если мне будет позволено так сказать, уделяется друг другу, вам известно, из какого различия и какой близости слагается их «диалог». И в этом есть что-то «братское». Оно больше высказывается в том обмене, вместить который в письма мы не можем даже надеяться. Больше в этом обмене и нашей повседневной работе: во всем, что я делаю, присутствует определенным образом и ваша мысль. Возможно, в каком-то смысле искаженная, но обязательная. Иногда, как вам известно, оспариваемая, но почему-то необходимая именно в момент вторжения мысли. Не имея возможности объяснить это здесь, я бы сказал, что уже два или три года чувствую себя одновременно ближе к вам и дальше от вас в силу определенного движения, которое в «Насилии и метафизике» еще не дано[416].
Перспективы академического толка вдохновляют Деррида гораздо меньше. Председателем комиссии выступает Анри Гуйе, человек весьма традиционных взглядов, он же должен будет составлять протокол защиты диссертации третьего цикла. Можно даже вспомнить, что в 1951 году он поставил Деррида на экзамене на лиценциат 5/20, заверив его, что он сможет вернуться, когда «изволит принять правила и не изобретать там, где необходимо выучить»: благодаря книге «О грамматологии» его пожелание сбылось! Деррида ожидает большего внимания и благожелательности от второго члена комиссии – Поля Рикера, но тот успеет лишь бегло просмотреть работу. А извинится он за это перед Деррида… только спустя 33 года: «Я вас, как узнал впоследствии, разочаровал, встретив молчанием диссертацию, переданную мне»[417].
Что касается Мориса де Гандийака, за несколько дней до защиты он признается, что «по-настоящему еще не прочитал» диссертацию, но говорит, что понимает, как ее обсуждать. В любом случае у них будет совсем мало времени на изучение труда, поскольку заседание не может длиться более двух часов. Так что обсудить его серьезно и целиком будет невозможно:
Главное, чтобы вы получили желанную степень; ваша слава от этого не прибавится (опрос в Temps modernes показывает, что вы уже числитесь в главных деятелях Парижа, хотя и не принадлежите ни к одной террористической группе), но мы будем рады заявить вам официально о почете, в котором вы у нас уже много лет[418].
В действительности защита пройдет далеко не так мирно, как думал Морис де Гандийак. Деррида рассказывает Мишелю Деги об этом так: «…несмотря на академическую цветистость и восхищенные признания, несмотря на прием „с распростертыми объятиями“», о которых упомянул Анри Гуйе, заседание стало «полем боя, сурового и яростного, в котором на обсуждении сказывались любые актуальные расхождения, но не собственно мой текст, который никто не смог прочесть»[419]. В письме Габриэлю Бунуру Деррида подчеркивает то, что ему показалось «глубоким непониманием» и даже «слепым сопротивлением», особенно со стороны Рикера, что его удивило и уязвило. «Недоразумения накапливаются, даже со стороны тех, кто спешит хлопать в ладоши. Ни в университете… ни за его пределами я не чувствую себя как дома. Но нужно ли вообще чувствовать себя как дома?»[420]
Все это еще более неприятно потому, что речь идет всего лишь о дополнительной диссертации, то есть Деррида еще далеко не закончил со своими университетскими обязанностями. Развивая тему «государственной диссертации», он договаривается с Жаном Ипполитом о том, что предложит новую интерпретацию гегелевской теории знака, а именно «речи и письма в семиологии Гегеля», не зная, впрочем, доподлинно, когда у него найдутся силы довести ее до ума[421].
Пока же, после всех этих месяцев непрерывной работы, он отдыхает в Ницце, где, по его словам, не делает ровным счетом ничего: «С утра до вечера я в воде или на солнце, как во времена жизни на том берегу моря. Пусть все как-то устоится». У него «сильное желание сбросить кожу, старую кожу», он мечтает писать о совсем других вещах или «вернуться к очень старым, очень архаичным проектам, закопанным в парижской и университетской спешке»[422]. К сожалению, вскоре придется задуматься о курсах следующего года, о Гегеле и логике Пор-Рояля. «Нужен бы по крайней мере год абсолютного покоя… От такой говорильни и сдохнуть недолго»[423].
Дружеская переписка с Филиппом Соллерсом не прекращается. «Я все время думаю о вас, – уверяет его писатель, – как об одной из тех исключительных „инстанций“, которым я хочу показать, что происходит через меня и что пишется»[424]. Деррида хотел было написать ему раньше, но время прошло очень быстро, между «какой-то семейной задавленностью, общим окоченением» и «новым „бракосочетанием“ со Средиземным морем». «В бездельничании, в котором я пребываю и которого у меня не было многие месяцы, возможно,