тихо делается новая работа, принимаются новые меры»[425].
Именно в этом году дружба Соллерса и Деррида наткнется на первое препятствие, непосредственно связанное с новым героем – Юлией Кристевой. Приехав из Болгарии во Францию в 1965 году для защиты докторской диссертации по сравнительному литературоведению, Юлия Кристева познакомилась с Гольдманом, Женеттом, Бартом, а вскоре и с Филиппом Соллерсом. Красота, ум и харизма молодой женщины, ее престиж «иностранки»[426] – все это тут же становится сенсацией. Новые научные ориентиры, которые она приносит с собой – Михаил Бахтин, русские формалисты, понятия, которые она с легкостью изобретает – интертекстуальность, параграмматизм, – позволяют ей за несколько месяцев утвердиться на парижской интеллектуальной сцене, публикуясь сначала в марксистском журнале La Pensée, а затем, с весны 1967 года, в Critique и Tel Quel.
Вначале отношения Юлии Кристевой и Деррида совершенно безоблачны. Она искренне восхищается новым способом прочтения Гуссерля, предложенным Деррида. Главное же – он представляется ей единственным философом, способным объединить феноменологию, уже отфильтрованную психоанализом и литературным опытом[427]. Но вскоре случается первый инцидент: Соллерс резко отчитывает Деррида за то, что тот показал Франсуа Валю статью Юлии Кристевой «Смысл и мода» (посвященную «Системе моды» Барта) до ее публикации в Critique. Когда Деррида не скрывает своего удивления и обиды на этот упрек, Соллерс тотчас приносит ему извинения: по его словам, для него нет ничего невыносимее самой мысли о размолвке между ними. Но он готов сообщить кое-какую дополнительную информацию:
Кристева: вопрос этот сложнее, чем ты, похоже, думаешь. По поводу появления этой мысли, столь же неожиданного, сколь и решительного, было много кривотолков, споров, разных подробностей. Я хорошо помню, как Ф. Валь сказал мне о статье про Бахтина, вышедшей в Critique, что это «бред»; я помню и кое-какие споры из-за того, что Миллер и Бадью выступили с радикальным осуждением текста, опубликованного в Tel Quel, а еще один психоаналитик разразился страстными диатрибами против ее текстов; я вижу, как складываются, словно в пробирке, все симптомы того, что раньше бы назвали первостатейной травлей[428].
Истина, скрываемая в этом письме, как и на встречах в следующие месяцы, состоит в том, что Деррида не было сказано о самом главном – о любовной истории Юлии Кристевой и Филиппа Соллерса, а потом и об их браке, заключенном в кругу самых близких друзей 2 августа 1967 года. В этот период они оба хранят брак в тайне, едва ли не в подполье[429].
Маргерит и Жак, в свою очередь, возвращаются во Френ в начале августа, где ждут рождения второго ребенка. Жан Луи Эммануэль Деррида появился на свет 4 сентября 1967 года, немного раньше срока, что не мешает ребенку родиться крепким и спокойным. Выбор трех имен не случаен: Жан – это имя Женетта, Луи – Альтюссера, Эммануэль – Левинаса. После рождения ребенка Деррида вынужден взять на себя домашние обязанности, к чему он никогда не был привычен. С двумя детьми квартира во Френе становится по-настоящему тесной. Жак и Маргерит подумывают о возможности покупки дома. Хотя их финансовое положение вскоре улучшится благодаря семинару, который Деррида будет вести у небольшой группы американских студентов, они поймут, что им придется поселиться чуть дальше от Парижа.
1967 год – это определенно год многих рождений. Ведь осенью выходят две новые книги Деррида.
«Голос и феномен» опубликован в издательстве PUF в серии Жана Ипполита. Эта небольшая работа представляется в качестве всего лишь «введения в проблему знаков в феноменологии Гуссерля». Но на самом деле в книге развиваются вопросы, затронутые в «Письме и различии» и в «О грамматологии»: они позволяют заново оспорить привилегию, которой на протяжении всей западной истории наделялись присутствие и голос. Во введении Деррида объясняет это так:
Таким образом, у нас есть предписание для самой общей формы нашего вопрошания: не утаивают ли все же феноменологическая необходимость, строгость и проницательность гуссерлевского анализа, нужды, на которые он отвечает и которые мы прежде всего должны распознать, метафизические предпосылки?.. В таком случае то, что является предметом обсуждения в избранном примере понятия знака, позволяет увидеть, что феноменологическая критика выдает себя за момент в истории метафизической самоуверенности. И больше того, мы беремся утверждать, что ресурсом феноменологической критики является собственно метафизический проект в его историческом завершении и в попросту восстановленной чистоте его начала[430].
С точки зрения Деррида, проблему в целом представляет та глубинная амбиция, которой движутся все исследования Гуссерля, а именно стремление освободить «изначальный» опыт и достичь «самой вещи» в ее «чистом присутствии». В «Голосе и феномене» он пытается прояснить философские предпосылки «зависимости, наличие которой необходимо допустить, между тем, что называют мыслью, и определенной игрой знаков, мет и следов»[431].
С точки зрения многих философов, «Голос и феномен» – один из главных текстов Деррида. Жорж Кангийем и Элизабет де Фонтене уже после первого прочтения выразили свое восхищение. Крупный бельгийский феноменолог Жак Таминье также не скрывает, что влюблен в эту работу, которую ставит так же высоко, как «Тотальность и бесконечное» Левинаса. А Жан-Люк Нанси и сегодня считает ее одной из вершин творчества Деррида: «„Голос и феномен“ остается, с моей точки зрения, одной из самых главных и в некоторых отношениях наиболее впечатляющих его книг, поскольку в ней содержится сердцевина всей его операции: отклонение присутствия от самого себя и „differance“ с „а“ в его сложном отношении между бесконечным и конечным. Для меня это и правда сердцевина, двигатель, сама энергия его мысли»[432].
И все же самым известным из трех произведений, вышедших в 1967 году, остается книга «О грамматологии». Именно благодаря ей взгляды Деррида начнут постепенно утверждаться в США. По признанию самого Деррида, книга складывается из «двух разнородных кусков, несколько искусственно