— Нет…
— Слушайте, Николев, вы рано просыпаетесь? Вы ведь, кажется, спозаранку ходите купаться?
— Не каждый день.
— Сегодня, то есть вчера, — ходили?
— С утра было солнечно, ходил.
— Вы не слышали около восьми часов звука, наподобие выстрела?
— Точно, что-то хлопнуло, и даже громко… Александр Иваныч, это был выстрел?! Правда?!
Лабрюйер даже не удивился — то, что у взрослого человека могло бы вызвать ужас, у юного вызывает буйный восторг.
— Похоже, что правда. Нужно срочно отыскать Тамарочку.
— А как? Она же от меня скрывается… видеть меня не желает… называется — повенчались…
— Послушайте, Николев, это естественное поведение юной девушки, которая боится первых испытаний супружества, — заковыристо выразился Лабрюйер. — Она не сегодня завтра признается Терской, что обвенчана с вами, Терская покричит, пару раз грохнется в обморок, но потом вас с Тамарочкой поселят в одной комнате, и все само собой образуется…
— Да, как же! Она твердит, что мы должны жить, как брат и сестра!
— Но отчего такие страсти?!
Лабрюйер, увлекшись, понемногу выпытал у Алеши историю странного Танюшиного сватовства и почесал в затылке.
— Мой юный друг, вы влипли, — раздался голос Стрельского. Оказалось — он стоял на лестнице и слышал финал этой драмы.
— Что же теперь делать? — прежалостно спросил юноша. — Я ведь люблю ее! И она моя жена!
Стрельский и Лабрюйер хором вздохнули.
Неизвестно, чего они насоветовали бы страдальцу, но тут к веранде подошел Линдер.
— Проклятые дюны! — по-немецки сказал он. — Там и с собакой идти по следу бесполезно. Песок, будь он неладен!
— Я завтра доставлю вам карточки Енисеева и Генриэтты Полидоро, — пообещал Лабрюйер. — И загляните к Майеру. Я и ему эти карточки передал с антропометрическими данными — хотя это уж на глазок. Может, в картотеке уже что-то нашлось. Больше ничего, пожалуй, сделать не смогу.
— Во всяком случае, я в рапорте упомяну вас.
— Нужно ли?
— Нужно.
Молодой сыщик был из той породы людей, что четко знает, где добро, где зло и каков долг приличного человека по отношению к добру и злу.
— Разбудите шофера, — сказал Лабрюйер. — Он, вас дожидаючись, уже, наверно, заснул. Ни о чем не беспокойтесь — ему заплачено, чтобы он вас с агентами развез по домам.
— Благодарю. Где лежат вещи Дитрихса?
Лабрюйер объяснил, и через пару минут Самойлов с Фирстом вытащили на веранду и чемодан, и баул, и запиханные в наволочку костюмы убийцы, висевшие обычно на стене под простыней.
— Если что-то еще найдется — дайте знать, — попросил Линдер. — Завтра же с утра я займусь Селецкой. Сразу ее, может, не выпустят, но я телефонирую на дачу, чтобы вы за ней приехали.
— Прекрасно.
— Что я могу для вас сделать, Гроссмайстер?
— Да, боюсь, ничего. Пусть все остается, как есть.
— Жаль.
— Я не первый день обо всем этом думаю.
— Я понимаю. Ну, если так — спокойной ночи?
— Хорошая шутка. Спокойной ночи — и вам, и Самойлову с Фирстом.
На том и расстались.
Угомонились обе дачи уже ближе к утру. Эстергази взяла к себе ночевать жену Осиса и фрау Хаберманн, благо имелись две свободные кровати — Селецкой и Генриэтты Полидоро. Терская взяла с Кокшарова и с Лабрюйера обещание, что рано утром будет вызван Шульц и приступит к поискам Танюши. Мудрый Кокшаров напоил ее мадерой и уложил в своей комнате. Сам он был уверен, что с этой девушкой ничего плохого случиться не может — за год неплохо узнал ее характер.
Стрельский, Славский и Водолеев тоже вознаградили себя за суету большой рюмкой здешнего черного бальзама. Алеша пить отказался, а Лабрюйер свою порцию бальзама взял, поставил ее на подоконник у изголовья и мучительно думал: пить или не пить?
Он, поняв, что своим пьянством обеспечивал прекрасное алиби Енисееву, обета трезвости не давал, просто каждый день говорил себе: сегодня я продержусь без пива и водки, это в моих силах, тем более — куча дел, а вот когда справлюсь с делами — тогда и устрою себе праздник.
С одной стороны, он нашел убийцу фрау фон Сальтерн, изловить Алоиза Дитрихса — уже задача сыскной полиции, так что можно и оскоромиться. А с другой — есть во всей этой истории какая-то незавершенность, сердце подсказывает — даже когда вернется Валентина, будет продолжение, и вряд ли что приятное. Значит, с бальзамом лучше подождать.
После бурных событий, чтобы жизнь раем не казалась, явилась бессонница. Да и нога время от времени о себе напоминала — когда Лабрюйер нечаянно упирался ступней в спинку кровати. Незначительная боль, а все же…
Были слышны такие шумы и отзвуки шумов, которые днем незаметны, а ночью — слушаешь их и не сразу понимаешь, что это такое может быть. Мышиную возню, скажем, слышно только ночью — как они, проклятые, возятся и шебуршат на чердаке, на большом и захламленном чердаке старого деревянного домишки, где маленький Алекс Гроссмайстер провел детство…
Но мыши, кажется, и на чердаке дачи завелись!
Лабрюйер прислушался — точно, и не мыши, а, возможно, крысы. Их еще недоставало.
Он определил направление звука. Крысы, похоже, завелись в той самой башенке, где он сначала спрятал фрау Хаберманн. И было их там немало — два десятка по меньшей мере.
Озарения приходят внезапно, и даже со вспышкой молнии их лучше не сравнивать — молния является, предупредив о своем визите пасмурной погодой, ветром, предчувствием ливня. А озарение — как падение на голову кирпича с крыши.
— Вот ведь сволочь… — прошептал Лабрюйер.
В голосе были и злость, и восхищение.
В самом деле, обвести вокруг пальца Линдера с агентами, сделать круг по дюнам и сосновому леску между ними и первыми дачами, а потом спрятаться там, где искать уж точно не станут, — это ловкая штука и гнусная пакость. А про то, что в башне есть под самым куполом помещение и что туда несложно пробраться, если приставить к крыше лестницу, Енисеев знал. Где обычно стоит эта лестница — тоже знал: у дровяного сарайчика, прилепившегося к даче сзади, там, где обычно дачники не бывают. Оттуда как раз удобно штурмовать башенку…
Лабрюйер быстро оделся, но на штурм решил идти босиком — так оно тише получится, опять же — натянуть туфлю на забинтованную ногу будет нелегко и болезненно.
Револьвер после безнадежной пальбы по удирающему Енисееву (мысленно называть его Алоизом Дитрихсом Лабрюйер еще не привык) был спрятан в правильном месте — в печке, которую по летнему времени все равно никто не топит.
Электрический фонарик лежал там же.
Вооружившись, Лабрюйер очень медленно и очень тихо отправился арестовывать убийцу.