— А вы разве умеете стрелять?
— Конечно, умею! Я ведь не какая-то кисейная барышня! Меня господа офицеры выучили! Больше-то они ничего не умеют — ни красиво комплимент сказать, ни дорогой подарок сделать. Ну так развлекали нас — возили на пикники и учили стрелять по бутылкам. Я и заряжать умею!
Зная лихие наклонности девушки, Лабрюйер сразу ей поверил.
— Ваш револьвер лежит у самой стены, вон там, в кустах, — сказал он и показал в окошко, где именно. — При нем коробка с патронами.
— Ой! Ах! Ура! — был ответ.
Тут же девушка полезла в окно, ловко спустилась по лестнице и вскоре вернулась вооруженная.
— Теперь мне ничто не страшно! — похвасталась она.
— Кроме законного супруга.
— Надо с ним как-то договориться. Что, если я возьму его с собой в летную школу?
— Боюсь, не о таком счастье он мечтает. Вы сперва, Тамарочка, расскажите Кокшарову и Терской, что стали замужней дамой. Потом, когда Терская успокоится, добудьте у нее денег, поселитесь поблизости от ипподрома вместе с Николевым. А потом все как-нибудь само образуется…
— Знали бы вы, Александр Иваныч, как не хочется быть замужней дамой!
Потом, пообещав Танюше, что утром снабдит ее продовольствием, Лабрюйер спустился вниз, лег в постель, и теперь уж уснул мертвым сном. Ему даже Енисеев не снился, ехидный и высокомерный Енисеев, теперь вынужденный скитаться без денег и вещей по меньшей мере до утра, когда ему удастся хоть зайцем доехать до ипподрома. В том, что там у него есть сообщники, Лабрюйер не сомневался.
Утром артисты, зная, как тяжко ему пришлось ночью, будить его не стали — и он невольно нарушил слово, данное Танюше. Часов около одиннадцати его похлопал по плечу Кокшаров.
— Вставайте, у нас новая беда.
— А что такое?
— Похоже, Лиодоров утонул… Ну что за злосчастные гастроли! Теперь спектаклю точно конец. А все Стрельский! Его затея!
Квартальный надзиратель Шульц сидел в комнате Кокшарова, где был установлен телефонный аппарат, и говорил с кем-то из сыскной полиции. Артисты заглядывали туда, но о чем речь — понять не могли.
— Не выдавайте меня, — прошептал Лабрюйеру Стрельский, — и я вас не выдам.
— Вы что имеете в виду?
— Пойдем, объясню.
Лабрюйер осторожно спустился во двор, Стрельский — следом, озираясь, как наемный убийца из плохой трагедии.
— Ну так что же?
— Помните, вы просили меня подбить Лиодорова поухаживать за той красоткой-соседкой?
— Да.
— Ну так я ему и внушил, чтобы он ею занялся. И после этого он пропал!
— Самсон Платонович, «после этого» — не значит «в результате этого». Сей простой истине все полицейские обучены, даже самые тупые. А что стряслось-то?
— Тело из воды подняли. Из реки, то есть, вынули. Там, на берегу, недалеко от мостов, дачи стоят. Не все любят купаться в море, оно тут холодное, а в реке вода не в пример теплее. Дачники пошли купаться, а там — извольте радоваться! Покойник!
— Точно Лиодоров?
— Есть шанс, что не он. Но дачники оказались люди со вкусом — дважды ходили на «Прекрасную Елену», вот и заметили сходство с царем Ахиллом. «Я царь Ахилл бесподобен, хил, бесподобен…» — уныло пропел Стрельский. — Сказали о своем подозрении полицейским, а те уже знают, где искать царей Эллады, тут же адресовались к Шульцу. Сейчас Андрюша Славский с Савелием поедут тело опознавать. Дай Бог, конечно, чтобы не Лиодоров… Но где же тогда Лиодоров?
— Может, на соседней даче сидит и счет времени потерял? — предположил Лабрюйер. — Это, говорят, с нашим братом случается.
— Вы эту даму видели? На черта ей наш Лиодоров сдался? Ведь раскрасавица!
— Утонул, говорите?
— Ну если из воды подняли, то, уж верно, не повесился. Только за каким бесом он в воду полез? Я думаю — может, лодку взял в Дуббельне, где причалы, поехал покататься, вывалился — и нет Лиодорова?
— Покататься на лодке — в одиночестве?
— Может, с дамой? С этой — вряд ли, а с какой-нибудь попроще?
— Так… — пробормотал Лабрюйер. — Вот картинка и сложилась…
Он имел в виду — заколоченную калитку, в которой кто-то расшатал огромные гвозди, убийство фрау фон Сальтерн не в беседке, а очень далеко от беседки, тайную доставку тела в Майоренхоф на автомобиле, а на чем же еще, и, наконец, автомобиль, имеющий дурную привычку в сомнительное время суток, когда все дачи спят, ломиться в соседские ворота.
Если бедный Лиодоров действительно пытался приставать к красавице и даже забрался к ней в жилище, он мог узнать нечто, несовместимое с жизнью. Настолько серьезное нечто, что даже случайная свидетельница, видевшая автомобиль, приехавший за телом Лиодорова, была смертельно опасна.
И все это непостижимым образом связано с ипподромом.
В этой версии были неувязки. Воровство шляпной булавки не лезло пока ни в какие ворота. Разве что прелестная Лореляй врет — но для чего бы ей врать? Или же интрига чересчур хитро закручена для понимания обыкновенного человека: злодеи, зная, что кто-то может допросить воровку, нарочно назвали редкое имя «Генриэтта», чтобы к нему тут же пристегнулась фамилия «Полидоро». Опять же — отчего понадобилось тащить тело через забор, если Енисеев-Дитрихс прекрасно мог внести его в калитку на руках? Неужели он до такой степени боялся, что кто-то среди ночи, заспанный и полуслепой, потащится чуть ли не на ощупь в нужную каморку, а он не сумеет вовремя стать, держа злополучное тело, за угол?
Конечно, можно было махнуть на все рукой — Селецкая спасена, а когда Линдер, мобилизовав всех агентов, изловит Дитрихса, объяснятся все неувязки. Главное — не выпускать из виду Тамарочку-Танюшу.
Но дело было уже не в безвинно пострадавшей Селецкой. Появилось иное — счеты между двумя Аяксами. Лабрюйер и не подозревал, насколько глубоко засела в нем эта заноза — обида и злость на Енисеева. Он должен был еще что-то предпринять, чтобы состоялась истинная месть. Алоиз Дитрихс думал, будто может играть судьбой и репутацией бывшего полицейского как ему вздумается, делать из бывшего полицейского посмешище на том основании, что тот временно потерял себя и не желал искать, ныряя от всех проклятых вопросов то в пивную кружку, то в водочную рюмку. Ну так пусть же получит то, что заслужил!
— Послушайте, Стрельский, — сказал Лабрюйер. — Не могли бы вы сходить в аптеку и взять какую-нибудь мазь для моей ноги?
— С охотой. Выдайте, сколько надлежит.
Эту страсть старого артиста соблюдать точность в мелочных расчетах Лабрюйер уже давно подметил.
Деньги у него были — благодаря загадочной «Рижанке». Теперь он немало мог себе позволить — и дал Стрельскому два рубля, наказав купить самую большую банку мази.