зал иностранной литературы — нашим не доверяю. Слово
cancer звучит как-то солиднее. С другой стороны, сочетание чужих, отстраненных букв латиницы похоже на слово «консервы» — и ассоциации уводят сознание в сторону рыбок, смешных добрых мультиков и «Одиссеи команды Кусто». О-о! — после слова «Кусто» в памяти всплывает волшебная музыка, странное, причудливое сочетание звуков, диссонансное — но только на первый взгляд. Это хаотичное, обезумевшее метание духовых инструментов, словно армада рыбок, дернувшаяся в сторону, — и резкое, обезболивающее томление струнных, как прохладная вода на свежий ожог. А потом — секунды и квинты, секунды и квинты — в такой яркой, обнаженной гармонии, что мурашки бегут по шее, по рукам, по самой душе. Море предстает в этой музыке как живой организм, как человеческое существо, так и не сумевшее определиться: велик он или тварь дрожащая, свободен или одинок, счастлив или всё тлен…
Слово «рак» больше напоминает грязную больницу в маленьком городке, где болеют очень долго и мучительно однообразно, а умирают быстро и незаметно.
В принципе, я могла бы получить нужную информацию без лишних телодвижений. Достаточно было ввести в электронном каталоге ключевые слова «рак молочной железы», нажать Enter, а потом подождать, пока выдадут запрошенные журналы. Но это будет нечестно и искусственно. Эти библиотекарши — они совершенно бестолковые. Как правило, у них нет медицинского образования, и им совершенно наплевать на раки, параличи, комы, анорексии, грыжи и перитониты, чье тлетворное дыхание проникает в каждый уголок, в каждую щель этого стерильно-безлюдного здания; чьи смертоносные щупальца проникают в самые благополучные семьи и крушат, и душат, не щадя ни женщин, ни стариков, ни детей…
Поэтому я люблю сама зарыться в узкий проход между высокими полками и искать, шуршать, листать, впитывать ВСЁ о раке молочной железы. Библиотекарша бальзаковского возраста не прочь поболтать, но мой волчий вид ее отпугивает. Исподтишка я наблюдаю за ней. Жеманно оттопырив мизинец, она задумчиво прихлебывает свой растворимый кофе с порционными сливками. Другой рукой то и дело смахивает несуществующие крошки с пожелтевшей блузки. Задумчивый взор уперт в облезлую рекламу мужских духов на доме напротив, кокетливо начесан облезлый затылок, трагически изгибается ощипанная в ниточку бровь.
О раке, я ищу все о раке, но глаза непроизвольно, втайне от меня выискивают редкие психические заболевания — самые редкие, самые неисследованные. Неимоверный страх — до дрожи в коленях, до комка в груди — в сочетании с болезненным, непреодолимым, маниакальным интересом заставляет меня снова и снова листать Psychiatric и другие журналы по психиатрии. Зареклась думать об Этом, о ней, — и в области сознания почти добилась успеха, но там, где заканчиваюсь я и начинаемся мы, — там всегда мои мысли будут только о ней.
Ловлю себя на обмане, снова возвращаюсь к cancer и честно думаю исключительно о процессах, разрушающих Ледино тело, но Там…
Бессмысленно пролистывая журнал за журналом, я смотрю на завод за окном и вижу большие туманные глаза, мелькающие в мутных маленьких стеклах. Колоссальным усилием воли заставляю себя оторвать взгляд от бледного лица и продолжить чтение статьи, но глаза пробегают одну и ту же строчку, губы бессознательно шепчут медицинские термины на чужом языке, а я… Я бреду по заброшенному заводу, впереди идет Ника, и пространство вокруг нас стремительно расширяется, отбрасывая вдаль и заводские сооружения, и гигантское серое здание с карликовыми окнами, и маленькую, скрюченную библиотеку, запертую в центре города.
Пространство искажается, сливается со временем, ширится, меняет свой облик, и мы медленно плывем по огромной заброшенной территории, спрятанной внутри крошечного завода. Самый дух человечества выветрился отсюда, изредка нам попадаются безногие грязные куклы или старый ботинок, но все это уже стало органической частью бывшей промзоны — человека здесь нет и никогда не было. Все чаще нам попадаются неуклюжие ржавые кабины, облезлые грязно-синие горки, изогнувшиеся в столбнячной дуге конструкции непонятного назначения — мы очутились в заброшенном парке аттракционов. Меньше всего он похож на парк — и все же до леса ему еще далеко. Это та самая волшебная стадия разложения цивилизации, когда природа, воровато стрельнув волчьими глазами по сторонам — нет ли где человека? — медленно подкрадывается к вражеской границе. Слегка поразмыслив (лет пять), она заносит костлявую ногу, потом делает первый шаг. А из-за ее спины, словно жестокие, вечно голодные волчата, выскакивают грибы, насекомые, мхи, лишайники, дикие цветы, саженцы и целый легион волшебной сорной травы. Они яростно, с отчаянием французских революционеров набрасываются на каждый человеческий след и поворачивают его шаги в сторону Небытия. Тут и там виднеются высоченные трубы, и страх все больше заползает в меня — я точно знаю: это великаны легли вздремнуть и забыли вынуть гигантские трубки из своих чудовищных ртов. Ника, как всегда, чувствует мой страх и крепче сжимает мою руку. И мы идем дальше.
Нас бесшумно обгоняют тонкие, готические электровышки. Провода, когда-то так прочно связывающие их, теперь неряшливо свисают с тонких кистей, порванные и бесполезные. Словно боясь потеряться, отстать и навсегда остаться в этом Мертвом, безвременном царстве, они сломя голову убегают в неизвестность. Одна из них вырастает справа от нас — так близко, что клюв серой вороны, замершей на ржавой перекладине, оказывается в нескольких сантиметрах от моих глаз.
Тут и там небольшими группками жмутся друг к другу холмики, увенчанные люками. Они подмигивают нам своими медными круглыми глазами, ведь мы знаем, что это никакие не люки — это сиды, а в них сидят сиддхартхи и ждут, когда пробьет заветный час и им больше не нужно будет в притворном альтруизме вращаться с простыми смертными в сансаре, и они наконец вырвутся из замкнутого в дурной бесконечности круга. Мы машем им в ответ и проходим мимо — нирвана нас совсем не интересует.
Около огромной японской сосны залег в великолепии пожухлой травы длинный, насквозь проржавевший вагон. Кое-где сохранившаяся краска, когда-то ярко-зеленая, лоснящаяся и кричащая, недолго сопротивлялась времени — в мгновение ока Оно высосало из нее всю ее продажную насыщенность и безвкусный блеск. Бледная, сухая и аристократически тонкая, шумит она по-над ржавым корпусом и счастливо вдыхает запах осеннего ветра.
И тонет старый, благородный вагон в великолепии пожухлой травы, и все меньше он вагон, и все больше он — пожухлая трава… Рядом расселись розовощекие снеговики, растопырив кривые ручонки. И не сразу глаз замечает, как медленно, по капле, они сужаются, худеют, как безвольно опускаются их руки, как кренится нос и вытекают глаза. И вот уже, слепые и беспомощные, они мечутся по долине, то и дело натыкаясь друг