и думает, что, мол, отдохнем чуть-чуть, а потом с новыми силами возобновим. Но это все самообман. Лень, словно скользкий бесформенный осьминог, проникает повсюду и подчиняет своему безволию все и вся. И незамедлительно вслед за своей хозяйкой в жизнь пробираются разложение и смерть. Сперва под видом безобидного Морфея она усыпляет природную бдительность, с постной миной жалкого ханжи усмиряет весенние страсти, — и вот уже птички поют не так бодро, и листва утратила свежесть, и солнце, старое и желтое, чувствуя свое уродство, яростно сжигает еще не успевших толком насладиться жизнью детей природы. Словно стремясь досадить им как можно сильнее, оно ползет по обожженному небу со скоростью дряхлой черепахи и, ощущая неизбежное приближение смерти, тем самым окончательно доканывает обезумевшую от его ненависти природу.
Собаки первыми, как всегда, чуют это смертоносное дыхание, и их лай глухо и обреченно прорезает раскаленный воздух. Когда тучный июль передает бразды правления своему младшему брату, его подданные уже переселились в мир иной. Живы только вороны. Впрочем, они вообще бессмертны. И маниакально честны при этом, наверное, знают по своему бесконечному опыту: люди охотнее всего верят во что угодно, только не в правду, особенно если она может повредить их устоявшемуся мировоззрению и привычкам. А вороны честно предупреждают своим зловещим и безысходным криком, что вот, мол, ребята, finita la comedia, «ахтунг, ахтунг», «хавайся ý бульбу» — смерть пришла. Уже в начале июля их удручающий и нестройный хор медленно, но неумолимо заглушает хилые и фальшиво-жизнерадостные посвистывания немногочисленных сохранивших оптимизм пташек. В конце месяца вороны полностью оккупируют звуковое пространство и круглосуточно наполняют его чревовещательной какофонией. Но август болезненно честолюбив и не хочет, чтобы его считали царьком мертвых; подлый старик коварно обманывает всех, дергая трупы за веревочки и заставляя их, в свою очередь, ломать комедию. Но меня не проведешь.
Однажды горячей, омерзительной ночью, когда все липло к телу, когда я сама была липкой, противной самой себе, когда от бессонницы и сопутствующей ей опустошенности хотелось наложить на себя руки, — я, не дожидаясь первых намеков о наступлении утра, села на велик и погнала что было силы в Старый Парк. Однако, к моему ужасу, злоба и подавленность вовсе не собирались меня покидать — и чем яростнее я крутила педали и крепче стискивала зубы, тем сильнее они вгрызались в мою несчастную голову, ненасытные, не знающие жалости твари. Приближающийся мрачный парк казался живым воплощением состояния моей души — беспросветной, угрюмой, подавленной, пугающей своей нелюдимостью. Разочарованная и разбитая, я повернула назад. Собрав остатки воли и стиснув зубы так, что слышен был их скрежет, вскарабкалась на горку, где стоял мой дом. Сил хватило лишь на то, чтобы отшвырнуть от себя неподъемный велосипед, вползти на веранду и трупом повалиться на кровать. В висках и горле стучит так, что голова непроизвольно подпрыгивает на раскаленной подушке. Комкая от бессильной злобы липкую простыню, я пытаюсь разобраться в том, что происходит у меня внутри. Но единственное, что еще поддается анализу, это тот факт, что мне все осточертело, все раздражает, все бесит; родственников не то что «дарить вниманием» — видеть не хочется. Хорошо там, где нас нет. Пошло и избито. Но правда.
На следующий день я сбежала в Город.
Осень
Только что закончился август, вернее, я себе постановила, что август закончился. И с ним, провожая меня взглядом насытившегося хищника, осталось за невидимым Рубиконом мое августовское состояние. Август — одно это слово погружает меня в состояние тяжелейшей подавленности, одно это бессмысленное сочетание букв вызывает во мне невыносимое ощущение безысходности и бессмысленности существования.
Но, как говорится, свято место пусто не бывает: на смену августовскому пришло переходное, предосеннее состояние — со своим набором запахов, звуков, ассоциаций, воспоминаний. С каждым годом они обогащаются, становятся более насыщенными, более концентрированными, более сильными и необоримыми. Соответственно, мне приходится усовершенствовать свои адаптационные способности, но, подобно современному человеку, затерявшемуся в потоке информации и новшеств, я не успеваю перехватить новые впечатления, новые ассоциации, не успеваю уловить тот момент, когда они еще слабы и с ними можно справиться, не успеваю приспособить защитную систему своего сознания.
Не знаю, как объяснить. Это как новый подтип гриппа, с которым ученые не сталкивались раньше и который успевает прихватить с собой в небытие несколько десятков или сотен человеческих жизней, прежде чем против него будет изобретено оружие. Так и со мной. Прежде чем мне удается найти прием против губительного воздействия новых, повзрослевших вместе со мной на год ассоциаций, мыслей и прочей дряни, они успевают парализовать своими ядами часть моей души.
Мне очень страшно и неуютно в Городе. Тревожно. От вокзала я долго иду пешком.
В одном дворике сидит группка студентов — девушек и ребят. Они сидят у подъезда, ждут кого-то. В глазах, в движениях, в голосах — жизнерадостность и наслаждение каждым мгновением существования, омрачаемые изредка разве что ощущением непризнанности, отсутствием денег или предательством и непостоянством друзей.
И мне кажется, что они замерли, что они всегда будут так молоды. Так веселы, так целеустремленны. Одна я безостановочно движусь в никуда — без веры, без любви, без надежды.
Переживая снова и снова какое-то воспоминание, от которого мне почему-то только хуже, я подхожу к нашему дому.
Чувство реальности за лето до такой степени исказилось, что я с трудом вспоминаю, кто живет вместе со мной, что меня связывает с этими людьми и как я должна к ним относиться, чтобы не возникало взаимных неудобств. Сестра уезжала на все лето в Питер — естественно, по работе. Значит, дома Леда и пудель.
Странно, Леды дома нет — и пуделя тоже. Ну и слава Богу.
Так-так-так. Так-так. Что бы такое сделать? Тра-ля-ля, жизнь прекрасна, жизнь — замечательна. Я очень люблю людей. Я должна, я буду хорошо учиться. Знание — сила! Сейчас я включу жизнерадостную, мажорную музыку и займусь французским. Отвали, отвали, все зашибись. Прочь, прочь отсюда, на воздух, скорей, скорей!..
Ники в Городе нет. Что? Я не знаю почему, но я уверена в этом. Она отсюда вообще? Кто? Ника? А я ее знаю? Заткнись.
…Прослонявшись два дня по пустым комнатам, я почувствовала, как внутри меня растет, ширится, набирает силу и скорость То, страшное, — и утром помчалась сломя голову в универ, молясь по дороге всем богам сразу, чтобы они не оставили меня, не дали этому чудовищу, что зашевелилось во мне, снова поднять голову.
Когда вечером, запрессованная бесчисленными и бесконечно одинаковыми