и смотрит своими замечательно теплыми туманными глазами, и улыбается той своей улыбкой, которую так боятся мысли в моей голове. И все же от бегущей в панике толпы мыслей отделяется одна, самая тощая и самая подлая, и показывает мне язык — и я думаю, что все это невообразимо сентиментально и глупо, и прочитай или услышь от кого-то подобную лирику — я бы только злобно и презрительно осклабилась.
Но и ее, эту трусливую сволочь, уносит мягкий ветер, и я говорю Нике:
— А помнишь, ты сидела на этой скамейке, и снег тогда пошел первый раз…
Она кивает и мягко берет меня за руку. Мне хочется сказать очень много, но чувствую, что это ни к чему, — она и так все помнит, все понимает, для нее тот вечер так же драгоценен, как и для меня. И все же не могу удержаться:
— Знаешь, ты вот просто улыбнулась мне тогда, а у меня с души словно камень свалился — сразу как-то успокоилась… Жизнь вообще показалась вдруг не такой сложной, не такой непостижимой (я передразниваю свои патетические интонации). А то так паршиво тогда было…
Я говорю, а она держит меня за руку — так крепко и надежно, так искренне, так преданно, что слезы наворачиваются на мои счастливые глаза. Какое счастье — хрупкое и неуловимое и все-таки такое осязаемое — знать, чувствовать, что человек, чья рука наполняет теплом все твое существо, никогда не променяет тебя на кривоногого урода, на шмотки и пустые разговоры, на примитивные мечты и заботу о будущем. И так будет всегда! Всегда! Какое счастье, какое чудо — сейчас даже слова «всегда», «бесконечность», «вечность» не только не угнетают меня своей бессмысленностью и бесцельностью, а наоборот, кажутся самыми волшебными словами в человеческом языке. И в то же время это слезы тревоги и предчувствия расставания — впереди каникулы, и я не увижу Нику целых три недели — бесконечные три недели! Я бы осталась здесь, наплевала бы на родителей, на их убогий праздник, на подарки, которые мне не нужны, но что-то другое, непонятное и почти роковое — я в этом полностью уверена — не даст мне остаться здесь.
«Дешевый фатализм», — так наверняка съязвили бы Ледины друзья. Я криво усмехаюсь, а потом вспоминаю, что нет уже Лединых друзей, да и Леда уже не та. Да.
* * *
Может ли быть что-либо чудеснее зимнего заснеженного утра, рожденного в страшных муках, — и потому вобравшего в себя все самое прекрасное, — обессилевшим, анемичным декабрьским солнцем? Не может быть ничего чудеснее, это я знаю наверняка. Небо перепоясано широкой — от самой линии горизонта почти до зенита — радугой, туманно-жемчужной, точно выгравированной на перламутре.
Нет ничего реальнее зимнего солнечного утра. Нет ничего, что лучше, ярче, тверже и непререкаемее убедило бы человека в том, что он существует, чем щиплющий щеки мороз, чем пар из губ, чем мечта о теплой, уютной комнате, чем любовь к солнцу: смиренному слабостью после рождения утра, раскрасневшемуся, выглядывающему, точно деревенский мальчик, из-за забора длинных и узких облаков. Безобидное, бессильное, беспомощное какое-то — оно вызывает прямо-таки щемящую жалость.
А потом вдруг всем телом вспоминаешь его беспощадные, бесконечные, садистские лучи августовским вечером (а вечер этот начинается сразу после рассвета), эту потную, порочную, похотливую июльскую жару, это животворящее начало, символ омерзительного плодородия и извращенных языческих культов Египта и Месопотамии, — и с новой силой чувствуешь прилив детской, непосредственной радости зиме, ее звенящей, хрустальной чистоте и нетронутости.
А. уставился на меня, как удав на кролика, но я вдруг вспомнила, что я не Заяц-конформист, я — Дракон. И гипнотический взгляд А. проходит сквозь меня…
Они втроем кружат вокруг меня на скрипящих стульях, а я говорю этому трехглавому чудищу: вы разучили меня любить мир.
Мы хотели тебе помочь, перестань думать только о себе.
— Ты всего лишь марионетка. Чем скорее ты это поймешь, чем скорее ты прибегнешь под крыло нашего единственного Помощника, тем…
Вы разучили меня любить мир.
Они раздавят тебя. Темные раздавят тебя, превратят в мразь, в червя, в ничто.
Я счастлива. Я никогда не была счастлива. Я вижу солнце, и деревья в снегу, и ресницы в инее, и небо холодное — и я счастлива.
Они раздавят тебя. Ты должна знать.
Я не хочу знать. Пусть раздавят, но пока я счастлива.
Вы разучили. Я ненавидела мир, потому что он был тираном, он был предательской майей, в которой растворен легион вражеских, невидимых, вечно бдящих темных сил, манипулирующих моими мыслями и делами. Я смотрела на его красоту и ненавидела ее лицемерие.
Я видела вереницу перистых клубочков белого пара, неторопливо пританцовывающую, уплывающую за излучину реки, — и плакала, оттого что все тлен.
Мама, зачем ты плачешь? Почему вы отшатываетесь от меня, как от одержимой? Я так счастлива! Разве вы не рады этому?
Вы слышали когда-нибудь это стихотворение? Нет, подождите, одну секунду, вы слышали его:
My heart leaps up when I behold
The rainbow in the sky.
So was it when my life began,
So is it now I am a man
And so it will be when I shall grow old
Or let me die.
Я переведу. Нет, нет, не перебивайте, это очень важно. Вы сразу поймете. Я знаю, вы все это уже проходили и поняли, что это не главное. Дайте мне пройти. Ваше представление о мире сделало меня несчастной, и я знаю, что неизбежно вернусь к этому несчастью, каждый день приближает меня к нему. Но пока меня еще не раздавили ваши темные, позвольте мне немного побыть слепой и счастливой.
…Мы с Никой ходим по замерзшему парку. Чертово колесо такое смешное с этими стеклами в узорах! Дома я пытаюсь по старой привычке осознать, что с нами происходит и чем это чревато, пытаюсь что-то проанализировать, структурировать, упорядочить. А потом понимаю, что все просто, — и проваливаюсь в глубокий, спокойный сон. И снова мы с Никой ходим по замерзшему старому парку.
Апрель жесточайший месяц, гонит
Фиалки из мертвой земли, тянет
Память к желанью, женит
Дряблые корни с весенним дождем.
Я стою на балконе, курю какую-то дрянь и осоловело наблюдаю «человеческую комедию», разыгрывающуюся внизу, на Аллее Трех Кабальеро. Вон «дама с собачкой», как я ее окрестила, — толстая, «с признаками былой красоты на увядшем лице», как раньше писали в романах. Накрашена она шикарно, но по моде 80-х, длинные толстые ноги облачены в выцветшие спортивные штаны, на голове