В дни развала Временного правительства и при энергии Ставки это было бы так легко и возможно. Дальнейшие, полные благородства и изумительных подвигов попытки спасения Родины белой армией уже этим одним были обречены на неуспех.
Появившегося со всех сторон самовольного начальства на Руси было и так достаточно. Повиноваться по совести хотелось лишь одному. Но его не было, и о нем слишком «осторожно» молчали.
* * *
Прошли и эти наивные, но связанные, как я уже сказал, все же у меня с кой-какими мечтаниями дни корниловского выступления, а действительность все становилась не только ужаснее, но и безобразнее. Над ней, если бы не чувство жгучего стыда за все совершившееся, можно было смеяться не переставая, до того она походила на оперетку или, вернее, на какой-то водевиль с переодеванием…
Вспоминаю, как однажды в те месяцы за завтраком в столовой союзных представителей моим соседом по столу оказался какой-то молодой, франтовато одетый французский офицер, не то кавалерист, не то конно-пионер – я всегда плохо разбирался в иностранных формах. Я обратился к нему с какими-то ничего не значащими французскими фразами, и, к моему изумлению, мой собеседник заговорил со мной на чисто русском языке, без всякого акцента.
– Во избежание дальнейших недоразумений, – покраснев, сказал он, – позвольте вам представиться – такой-то (фамилию я плохо разобрал). Ваш новый морской министр, – и сам первый рассмеялся над своим превращением, так не соответствующим ни его внешнему облику иностранного кавалериста, ни его вероятному знанию морского дела.
Кажется, он назывался Лебедев или Гусев, потому что лишь в его фамилии водяной птицы мне невольно запомнилась какая-то отдаленная связь с той стихией, на которой он волею тогдашнего безумия был призван властно распоряжаться73.
Из некоторых его фраз я узнал, что он принадлежал к партии социал-революционеров, служил во время войны во французских войсках и являлся товарищем по партии известного Савинкова, на совести которого лежала организация многих политических убийств из-за угла и которого тогдашнее правительство, вероятно, за эти военные подвиги выдвинуло на должность военного министра. Такое соседство становилось особенно неприятным, но все же мой сосед, видимо, не имел такого позорно-кровавого прошлого и, вероятно, относился к нему отрицательно, если судить по его тогдашней мягкости в суждениях и какой-то застенчивости. Его словоохотливость, немного подогретые, но избитые фразы о политике мне живо напомнили тех провинциальных, либеральствующих обывателей, которые так любят говорить при всяком случае и с которыми мне приходилось иногда сталкиваться на уездных земских собраниях, где я бывал гласным.
Я думаю, что и он отличался от них более широким государственным кругозором, хотя и был выбран на свой высокий пост тем Временным правительством, которое так «умело разбираться в необходимых и знающих свое дело людях»…
Это был единственный из «министров», назначенных этим правительством, с которым я благодаря случайностям судьбы сказал несколько слов. Остальных – и то только двух, а именно Терещенко и Милюкова, – я видел лишь в нескольких шагах от себя, разговаривающими с другими, и надо сознаться, что всматривался в них не без любопытства, стараясь по внешнему виду проникнуть в их внутреннее содержание.
Терещенко, которого Набоков в своих воспоминаниях называет лишь блестящим и светским, в моих глазах оказался лишенным даже и этих качеств, если их только можно назвать качествами.
В той утрированно небрежной, почти величественной позе, в которой этот молодой, довольно красивый человек сидел, развалившись, в автомобиле, разговаривая с кем-то из пожилых чинов штаба, в неестественно «изящных» движениях его руки, в том, как он «цедил» свои слова, не было ничего ни врожденного светского, ни даже блестящего.
Так иногда небрежно-важно сидят на виду у других и так именно разговаривают с посторонними многие молодые люди из губернского общества, долго пожившие в столице, побывавшие «даже» за границей и снисходительно вернувшиеся на время в свой родной захолустный город.
Во внутреннем содержании таких людей, как мне всегда казалось, трудно встретить что-нибудь серьезное и тем более «государственное».
Лицо профессора Милюкова, проходившего несколько раз вблизи, поразило меня столько же своею любезною хитростью, сколько и самодовольством человека «себе на уме» и знающего себе цену среди окружающих людей.
Мое прежнее убеждение, что он не мог быть человеком, приверженным только одной науке, в эти немногие мгновения лишь укоренилось. Таких столь ярко выраженных черт нельзя встретить ни у одного из ученых, серьезных профессоров или вообще у людей, думающих постоянно лишь об отвлеченных вопросах. Доверия к себе это лицо как политического деятеля, по крайней мере у меня, не могло бы возбудить – мне было бы трудно быть с ним откровенным в самом простом разговоре; я лично не выбрал бы его даже членом моей уездной земской управы, предпочитая ему толкового крестьянина: он был бы и на этом месте лишь узким политиком, а не человеком дела. С такими провинциальными деятелями мне приходилось встречаться неоднократно.
Прибытие Терещенко в Ставку – это было, кажется, в июне 1917 года74 – связывается в моей памяти с вновь пережитыми настроениями мартовских дней. Он приехал тогда в Могилев почему-то, вероятно, для большего значения, в нашем бывшем императорском поезде, сопровождая какие-то иностранные делегации, в числе которых было больше всего американцев.
Я в то время находился на вокзале, и у меня больно защемило сердце, когда я увидел подошедший к платформе этот знакомый поезд с золочеными гербами на громадных синих вагонах, столь мне памятный по незабвенному прошлому. Когда все вышли, меня потянуло взглянуть, что сталось с ним внутри. Почти вся мебель и ковры остались на своих местах, но все было грязно, неряшливо, сорно. В отделениях императрицы и великих княжон, в кабинете государя кровати были не убраны, на полу валялись окурки папирос, клочки бумаги; и все напоминало беспорядок пассажирского вагона 2-го класса, еще не убранного после долгого ночного переезда. В салоне рядом со столовой уже не было на стенах ни икон, ни фотографий, снятых по разным случаям во время поездок государя по фронту… Не задерживаясь, я прошел дальше. Наш свитский вагон находился также в составе поезда, но в нем, вероятно, не было совсем пассажиров, так как он был более чист. Видимо, все стремились занять именно императорские помещения. Я вошел в свое прежнее купе…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});