Все там было, как и «тогда». Та же обстановка, тот же письменный столик с тем же прибором, даже синий толстый карандаш со своим вечно обломанным концом лежал на своем месте. Те же полочки на стенах, тот же барометр. Те же часы, как и в ночь на 2 марта, безустанно постукивали, отсчитывая куда-то исчезавшее время…
Машинально я открыл ящик стола и взволновался. В нем по-прежнему лежала моя телеграмма к жене, которую я, вероятно, начал писать еще тогда ночью 1 марта в Пскове, да так и не кончил…
«Не беспокойся, – стояло там. – Надеюсь, все будет хорошо. Скоро увидимся».
* * *
Во главе русских армий, предводительствуемых ранее Петром Великим, Румянцевым, Суворовым, Кутузовым, стоял в те дни, после Корнилова, издерганный неврастеник адвокат Керенский, не имевший ничего общего с военным делом. И это было еще не самое удивительное. Более смешное было в том, что в военные способности этого мелкого ходатая по политическим делам верили не только отуманенные русские провинциальные дамы, но и хладнокровные, рассудительные, не затронутые нашим горячечным бредом иностранные генералы.
«Нет, вы не улыбайтесь!.. Это не так уж глупо, – говорил мне в те дни представитель Англии в Ставке демократический генерал Бартер, – смеяться еще рано. Керенский – это такой человек, который единственно может, при этих обстоятельствах, все перевернуть в лучшую сторону и даже добиться военного успеха… Вы увидите».
Но через несколько недель после этих убежденных слов я увидал, что и Керенского уже не было на сцене тогдашней русской жизни…
Вспоминаю тот день, когда я узнал об его «исчезновении».
Это было пасмурным утром, кажется, 1 ноября. Я зачем-то пришел в помещение полевого телеграфа, находившегося в нижнем этаже штаба. Меня всегда охватывало какое-то особенно неприятное чувство, когда я там находился… Полумрак громадной комнаты, запах машинного масла, звуки бесчисленных телеграфных аппаратов, шуршание лент, изредка заглушенный шепот склоненных над столами людей, меня и на этот раз наполнили странным впечатлением какой-то таинственной фабрики, где человеческое слово, стекаясь отовсюду, перерабатывается уже в видимую форму картины, всегда зловещей в тогдашние дни.
В почти всегда свободной от посторонних посетителей и тщательно от них оберегаемой комнате на этот раз было довольно много лишнего народа. Я заметил даже нескольких неопределенных штатских, чего никогда ранее не допускалось, и оживленную группку офицеров, столпившихся у отдаленного от входа аппарата.
Я подошел к ним. Это были в большинстве офицеры казачьих частей, переговаривавшиеся по прямому проводу с какими-то своими штабами на фронте и союзом казачьих войск в Петрограде. Вопрос, видимо, шел уже об оставлении ими фронта и возвращении на родину.
Я уловил только последние диктуемые кем-то слова:
– Так и передайте, что казакам больше ничего не остается делать. Пусть собираются в возможно большие пакеты и направляются домой, а там видно будет…
– Господа! – перебил кто-то из другой группы офицеров генерального штаба, стоявшей рядом у соседнего аппарата. – А какой же ответ дать Краснову в Гатчину? Вот и сейчас он в двадцатый раз спрашивает, когда к нему подойдут подкрепления и где они находятся. Говорит, что если наша пехота не подойдет, то его дело проиграно окончательно.
– А что мы сами знаем? – ответил чей-то голос. – Передайте ему, что подкрепления если посланы с фронта, то, вероятно, должны подойти скоро, а когда и где они находятся, разве мы можем отсюда знать?!. Ему там с главковерхом виднее… Пусть обращается к Керенскому, чтобы тот поторопил, – ведь и тот находится с ним в Гатчине!
– Да, самое лучшее, – перебил кто-то, – давайте вызовем самого Керенского к аппарату, посмотрим, что он скажет и какие отдаст распоряжения.
Аппарат застучал. Через несколько минут на ленте появился ответ: «Хорошо, сейчас пойду наверх и постараюсь его вызвать».
«Не хотел бы я быть теперь на месте Краснова», – подумал я, отойдя от аппарата и направляясь к выходу.
Раскатистый смех и громкие возгласы, перемешанные с безобидными ругательствами, заставили меня приостановиться.
– Господа! – весело кричал, держа ленту в руках, какой-то офицер. – Вот вы хотели вызвать Керенского, а Керенский исчез!
– Как исчез?!
– Да так, сейчас передали из Гатчины, что его искали и в его комнате, и во всем дворце и не нашли. Был только что тут и исчез… исчез весь без остатка… Сгинул в ад…75
– Туда ему с.с. и дорога! – крикнул кто-то. – Никто не пожалеет… вот то фигляр, – и новый дружный смех покрыл этот возглас.
На меня и этот случай не произвел тогда никакого впечатления. После отречения государя я уже ничему не удивлялся, и мне было почти безразлично все то, что совершалось вокруг. Впоследствии я так же равнодушно узнал, что бегство Керенского сказалось и на мне лично потерей всех моих коллекций, а главное, моих исторических документов XVI и XVII веков, которыми я очень дорожил и которые оставались в моей казенной квартире в Гатчинском дворце.
Оказалось, что Керенский, находясь в Гатчине, брал по обыкновению своим местопребыванием дворец и занял помещение, приходившееся по соседству с моими комнатами.
Искавшая его повсюду толпа матросов и красноармейцев ворвалась и в мою квартиру, перевернула все вверх дном и разграбила все до мелочей, не оставив ничего в целости. Говорили потом, что тогдашнее «дворцово-музейное» начальство даже сняло фотографию с разгрома моей квартиры, настолько он был показателен, но этой фотографии мне, к сожалению, не пришлось видеть…
Вспоминая об этом смехе, сопровождавшем заслуженно конец военной деятельности Керенского, я вспоминаю невольно, каким чувством не то обиды, не то оскорбления сказалось на мне появление этого революционного деятеля во главе русской – «моей» – армии. Мне помнится почему-то живо и день, когда он прибыл в Могилев уже в этой новой роли. Я с утра волновался и нарочно ушел в лес, чтобы не видеть его торжественного приема в Ставке…
Был один из тех тихих, сверкающих яркими красками и солнцем осенний дней с медленно проносящимися в бодрящем воздухе паутинками, с прозрачными, но резко очерченными далями – один из тех дней, которые я особенно любил и которые меня всегда наполняли чувством внутреннего мира и какой-то спокойной радости.
И на этот раз я шел по своей любимой тропинке вдоль опушки леса, по которой мы когда-то гуляли с государем, уже охваченный этими настроениями…
Могилев оставался далеко позади, и ни один звук не доходил оттуда… Птиц тоже не было слышно… Полная тишина обступала меня со всех сторон, но и она была «красива»…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});