К тому же такой протез не просто сделать...
Гордость есть у моей супруги. Откуда эта гордость или, скорее, гордыня в ней? Упаси бог, чтобы заподозрили её в бедности. Довольна она тем, что всё у нас не хуже, чем у других. И семья как семья, и достаток вполне приличный, и зять с положением, и сад у мужа — правда, она в нём «радости не находит». И никакие подачки ей не нужны.
— Не возьмёт он, Клавдия, да ещё обидится, право, обидится, — продолжал я настаивать. — Серёжа от чистого сердца потрудился.
Деньги мне Клава всё-таки всучила. Пришлось подчиниться, хотя я так и не решился обидеть Серёжу. Весёлые эти рубли я обратил на благоустройство сада, о чём, признаюсь, ничего не сказал жене.
Бывая в саду, я часто захожу теперь в гости к зубному технику. Я ловлю на себе восторженный взгляд мастера. Серёжа особенно доволен, когда я грызу кочан кукурузы, ем яблоко или улыбаюсь. Ему явно доставляет удовольствие сознавать, что это он, мастер, собственноручно отковал мне роскошную улыбку.
Однажды Серёжа рассказал мне:
— Учился я в Москве. И знаете у кого? У самого Бранцевича. Вы не слыхали о Бранцевиче? Боже мой, это же ведущий специалист, светило в нашем деле! Ну, хорошо, Ильфпетрова «Двенадцать стульев» читали? Так вот, знаменитый писатель делал зубы у Бранцевича. И даже обещал вставить его в своё сочинение.
Я улыбаюсь.
Мне хочется поправить Серёжу: Илья Ильф и Евгений Петров — два писателя. Но он, увлечённый воспоминаниями о неведомом мне Бранцевиче, ничего знать не хочет.
— Может, думаете, он только выдающиеся челюсти обслуживал? Ничего подобного. Для него — что́ знаменитость, что́ рядовой — одно и то же. Никакого различия. И нас учил. И научил, между прочим. У меня тоже такой порядок...
Я не сомневался в правдивости этих слов.
Серёжа не очень образован, удивительно наивен. Но добр бесконечно и влюблён в свою профессию. Научился он ей после того, как ему, двадцатилетнему, в последний день войны оторвало ногу фауст-патроном на одной из улиц Берлина.
— Если бы мне такой протез, какой я сделал вам, — с горечью говорит он. Нога у него ампутирована по самое бедро, и он вынужден пользоваться громоздким, неудобным протезом. Иногда ходит на костылях. Зато зубы у него!
Однажды Серёжа вошёл ко мне в контейнер, скрипнул протезом, усаживаясь на топчан, и вытащил пачку сигарет.
Он вообще очень любил угощать, и я не посмел его обидеть, хотя курю редко, с трудом избавившись от привычки военных лет.
— Думаете, «за так» я вам бюгельный протез сделал? За красивые глаза? Да вы знаете, какая это сложная штука? Не каждый мастер умеет и не каждого пациента удостаиваем!
— Что-то длинная у вас преамбула, Серёжа, — спокойно сказал я, потягивая ароматную сигарету. — Ближе к делу.
— Вам некогда? — Зубной техник взглянул на меня иронически. — Опять хоронить кого-нибудь? В ваши годы надо подальше от тех мест, Анатолий Андреевич. Ближе к жизни, как говорится.
Он дымил, как паровоз, покачивался, поскрипывая протезом, и я вдруг понял, что он пьян.
— Хлебнули, Серёжа, лишнего? — спросил я. — Не выношу пьяных.
— Дело это иногда не лишнее, — ответил Серёжа. — Жизнь хватает за горло. Что делать? Перебор, виноват. Выпил, конечно. Но и нас понимать надо...
Он говорил сбивчиво, и я постарался его успокоить.
— Вы знаете нашу семью, в курсе дела, — продолжал Серёжа. — А по существу? Тёмный лес. А ведь вы наша совесть... Честное слово, совесть нашего коллектива, общества, иначе говоря...
От него густо несло сивухой. В моём душном контейнере Серёжа ещё больше охмелел, и затеянный им бестолковый разговор стал меня раздражать.
— Пошёл бы спать, Серёжа...
— Я и так проспал кое-что важное. Вы знаете мою жену, Веронику?
2
— Не вмешивайся, — категорически отрезала моя жена, которой я рассказал о вчерашнем. — Не хватало ещё чужих дрязг, мало своих. Дочка сохнет, смотреть страшно. Не заметил?
Я, по правде сказать, ничего не заметил. Дочка моя, цветущая и красивая, — вся в мать, — вовсе не сохнет и, по-моему, нисколько не склонна подозревать в чём-либо мужа. Однако Клавдия твёрдо убеждена в массовой мужской неверности.
На сей раз, то есть в случае с Серёжей, Клава, кажется, была права. Чем, ну в самом деле, мог я помочь зубному технику?
У Вероники завязался роман «на стороне». Как это случилось, Серёжа не мог понять.
— Чего ей не хватает? — говорил он, появившись у меня на следующий после упомянутого визита день. — Ни одного грубого слова от меня никогда не слышала. Жили в мире и согласии. Ладно, она — музыкантша, а я — зубной техник. Так неужели я должен научиться играть на балалайке, чтобы удержать у семейного очага мать моих детей?
Он ещё долго изливал душу, а я думал о Веронике, красивой женщине, которая царственно восседала в мужнином «Москвиче», а затем с таким же царственным видом полола грядки, о Веронике, гордившейся своим мужем и двумя ребятишками, — старшему сыну было уже одиннадцать лет... Кто бы мог подумать?
Она не таилась. Требовала от мужа понимания и терпимости. Своё увлечение, говорил Серёжа, она объясняла потребностью в душевной гармонии. Ни больше, ни меньше! Он ни черта не понимает в музыке, а она живёт и дышит ею. «Мы слишком разные», — говорила Вероника.
Они поженились очень молодыми, и на первых порах несходство их характеров и интересов не так уж было заметно им самим. Вероника отшучивалась, когда он обижался: снова-де, запоздала. «Вот ещё Отелло выискался. Ревнует жену к диезам и бемолям. Смешно. Люди искусства могут и задержаться, и повеселиться. Ревность — чувство несовременное».
— Конечно, Бетховен и Шуберт — это не для меня, — говорил Серёжа, ободрённый моим сочувственным вниманием. — И Вероникина арфа — тоже. Вы когда-нибудь видели этот инструмент, Анатолий Андреевич? До сих пор не пойму, как она управляется с ним. Огромное сооружение, за которым Веронику не видно. А звуки негромкие, нежные. Правда, у меня слуха нет. И не будет, это точно, надеяться не на что. Но ведь семья... Всё было хорошо, пока не приехал тот, из Грузии...
— Милый друг, — сказал я, когда Серёжа уже как бы опустошил горькую торбу своих жалоб, с которой ввалился в мой контейнер. — Оплошал ты малость, это верно. Когда увлёкся Вероникой, надо было, наверно, и музыкой увлечься. Чем же я теперь могу помочь?
— Поговорите с ней.
Я задумался.
Вмешаться в драму двух сердец?
Вспомнились Клавины слова о «чужих дрязгах», в которые не следует лезть. Нет,