Читать интересную книгу Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3 - Макар Троичанин

- Он! – уверенно определил Владимир, вспомнив те же впечатления от мозгляка в столовой.

- А мне сразу не понравился. Видно, что лжив во всём: и в словах, и в поведении, и в мыслях. Как ни настаивала Анка, но я отменил кружок, а он весь вечер допытывался, что мы изучаем, усиленно поощрял нашу инициативу как учитель и сторонник «незалежности» второй родины. Понятно, зачем. Сегодня снова обещал навестить. Не было, говорила Анка, и в школе. Она до того расстроилась, что мы впервые серьёзно поцапались, определив раз и навсегда противоположное отношение к прохиндею. Может, поэтому и ушла легко.

Владимир исподволь посмотрел на Сергея Ивановича, но тот слушал с непроницаемым лицом, опустив глаза.

- Страха у меня от его появления не было, нет и сейчас. Вряд ли что-нибудь существенное унюхал.

- А Анка? – спросил Коробейников.

- Я ей верю.

- Что ж, тебе виднее. Наверное, многие, устав бояться, теряют чувство страха, не зная, от кого и когда ждать беды.

- Начальник участка сказал, - вспомнил Владимир слова Митрича, - что чувство страха перерождается в равнодушие, а равнодушие притупляет страх.

- Верно, - согласился Сашка. – Отсюда и нервная потребность забыться в пьянстве и лени, гипертрофированное развитие низменных пороков с оправданием и смакованием зависти, с унижением слабого и женщины, с пренебрежением к родительским обязанностям и к жизни стариков. Каждый, забыв о человеческом достоинстве и нравственных ограничениях, вынужден, чтобы выслужиться, чтобы выжить, доказывать власти лояльность, опережая соседа с доносами. Семья перестаёт быть крепостью. «My home is my castle» - говорят англичане: - «Мой дом – моя крепость», а у нас – развалины, и в первую очередь – нравственные развалины. Известно, что дети – наше будущее, а мы – будущее наших детей, и значит, пройдёт не одно поколение прежде, чем мы выберемся из ямы страха и равнодушия, если, конечно, не превратимся по замыслу Владимирова начальника в бессловесных трудяг.

- До чего просто и понятно было на фронте, - с сожалением о прошедшем времени уничтожения людей людьми вспомнил Коробейников.

- И у нас в Гражданскую и в первые годы мира, несмотря на жесточайшую разруху, не было раздвоения мыслей и страха за себя и будущее. Отношения между людьми складывались ясными, открытыми и понятными, - пожалел и комиссар о времени своей боевой молодости.

- Тогда были красные и белые, революционеры и контрики, - объяснил младший старшему. – Большинство погибло, а из всех щелей повылазили отсидевшиеся в безопасности розовые – трусы, эгоисты, лодыри, урки, мелкие чиновники и приказные, хапуны жулики-торговцы, крестьянская безземельная голытьба и всякая другая шелупень, быстро перекрасившаяся во властный красный цвет. Но нутро всё равно осталось мещанским, собственническим, рваческим. Для них главное – не революционная борьба масс, а борьба с соседом, который почему-то живёт лучше. Для открытой борьбы, тем более на кулачках, отваги не хватает, вот и пошли в ход ябеды и доносы. – Сашка жадно выпил стакан воды, чтобы смочить пересохшее горло и губы. – Кстати, их история совсем не нова. Ещё при Грозном и, особенно, при Борисе Годунове усиленно поощрялись слежка, подслушивание и доносы. Вспомним знаменитые «Слово и дело!», за которые ябеднику доставалась немалая толика имущества преступника. Всюду висели ящики для обвинительных грамот. Царь Пётр разработал даже шкалу поощрений клеветников и ябедников. Наша власть только усовершенствовала систему наушничества, включив анонимки в число доказательных юридических документов и определив новый вид преступления – недоносительство, за которое наказываются даже члены семьи. Паскуднее всего, что воспитывается и размножается целая каста профессиональных доносителей-анонимщиков, поощряемая властью. Доносят и клевещут с удовольствием, без всякой выгоды и только для того, чтобы насолить соседу, чтобы он не высовывался, чтобы не позволить ему жить не так как все. Думается, к известным трём национальным порокам – пьянству, лени и воровству – можно смело добавить и этот, четвёртый. Всё больше торжествует блатной принцип: умри ты сегодня, а я – завтра.

- Уж больно ты строг и беспощаден к русскому народу, который несоразмерно больше всех пострадал в завоевании и отстаивании свобод всех трудовых народов Советского Союза.

- Свобод? – возмущённо переспросил Сашка. – О чём вы, Сергей Иванович? Откуда они? В имперской России никогда не было никаких свобод, а были крепостничество, потом община с запретом на выселение и узаконенное рабство на заводах и фабриках. В нашем Союзе – колхозы всё без того же права выхода и заводы без права протеста и свободного перемещения с одного предприятия на другое, не заработок, а распределительная система оплаты труда, надёжно защищающая власть имущих от на власть посягающих. Напрасно некоторые думают, что гражданская война закончилась. Она не прекращается, и будет идти до тех пор, пока есть бедные и богатые, или, по-нашему, обеспеченные. А если так, то не исключён революционный взрыв. Надо это понимать и вовремя смягчать напряжённость. Всего-то и требуется: строительство жилья опережающими темпами по сравнению со строительством предприятий, свобода выбора места работы и места жительства, оплата в соответствии с затраченным трудом. Все остальные свободы сами собой приложатся. И тогда не будет голодных и нищих с рабской психологией, уверенных, что сосед живёт лучше, ненавидящих за это друг друга, желая за благо – зла, а за помощь – несчастья. Исчезнет необходимость в прислуживании, лести, доносах, мате, туфте и блате, и угаснут угнетающие страх и равнодушие. Разве хотеть этого – преступление? – спросил напоследок у внимательно слушающих друзей разгорячённый Сашка.

- Всё, чего ты требуешь, и так есть, закреплено Сталинской конституцией, - неуверенно возразил комиссар. – Не ломишься ли ты в открытую дверь?

- Не спорю, наша конституция – самая гуманная в мире. Но беда в том, что она сама по себе, а правит нами партийно-чиновничий произвол, основанный на многочисленных внеконституционных указах и постановлениях. Да вот, совсем недавний пример: отменили смертную казнь. И, правда, суды прекратили выносить смертные приговоры, но расстрелы продолжаются без суда. Так, Павел?

- Есть такое. Но расстреливают по постановлению особых троек и военных трибуналов только врагов народа, пособников гитлеровцам, изменников и им подобных.

- Зачем тогда надо было отменять? Говорится одно, а делается другое.

Все молчали.

- Дзякуем вам, русские сябры, за добрую конституцию, но живите по ней сами, а нам, белорусинам, дазвольце жить пускай по плохонькой, но сваёй, дазвольце выбраць сваи свабоды. У вас такая вяликая страна, зачем вам ещё наша маленькая и бедная Беларусь?

- Я не против, - высказался Коробейников.

- И я, - присоединился русский немец или немецкий русин.

Сергей Иванович пожал плечами, и все сосредоточенно замолчали, не в силах что-либо изменить.

- Давайте, однако, кончать, - не нашёл лучшего продолжения затянувшимся посиделкам с тревожным разговором мудрый старший, - а то у меня от Сашкиных воплей весь хмель из головы от страха улетучился. Оставайся с нами, - обратился он к свежему холостяку, - дома, наверное, холодрыга несусветная.

- Ничего, - отказался тот, - протоплю. Всё равно долго не засну: мыслей всяких – рой.

- Дождёшься со своими мыслями Воньковского, - остерёг Коробейников

- Пан больше не придёт, - заверил Сергей Иванович.

- Пусть приходит, и ему подарю пару горяченьких.

- Он не придёт, - ещё раз заверил комиссар.

Владимир с тревогой посмотрел на что-то не договаривающего хозяина, но тот больше ничего не добавил.

- До побачэння, сябры, - попрощался Сашка и ушёл.

- Будем мыть посуду? – спросил у оставшихся Сергей Иванович.

- Будем, - согласился Владимир, которому очень хотелось, не раздеваясь, плюхнуться на кровать и заснуть без просыпу до утра.

- Ты разве не собирался заглянуть к Сашке? – дипломатично намекнул хозяин. – Он там один, может, нужно помочь?

- Конечно, схожу, - снова согласился постоялец, хотя ему и не улыбалось слушать продолжение националистических стенаний друга. – Может, мне заночевать у него?

- То, что надо, - одобрил Сергей Иванович, которому не хотелось оставлять взбудораженного Сашку одного. – Завтра, не торопясь, обустроим Павла, а сегодня отдадим ему на ночь твою кровать. Так что нам, Паша, ничего не остаётся, как мыть посуду вдвоём.

- Есть, мой командир, - с улыбкой ответил Коробейников, привычно завязывая фартук. – Извини, друг, - обратился к выселенному, - считай, что в моём будущем доме угол тебе обеспечен.

Владимир сходил в свою комнату, собрал постель и, уходя, весело попрощался:

- До побачэння!

- Сразу ложись и не слушай баламута, - посоветовал напоследок заботливый хозяин.