Он делает шаг вперед, но Глин и Брэн уже тянут меня назад.
— Не буду вам мешать, — говорю я. — Почему-то мне кажется, что мне здесь не рады. Интересно, почему?
— Ты, мать твою… — Николай набрасывается на меня, но Киллиан, Джереми и Сесилия оттаскивают его назад.
Мия стоит на месте, одной рукой сжимая в кулак мой подарок, а ее глаза пылают неугасимым огнем.
Я физически сдерживаю себя, чтобы не побежать туда и не похитить ее на хрен.
И тут меня осеняет.
Причина ужасного чувства, которое я испытываю с тех пор, как она ушла из моей жизни.
Странная пустота.
Абсолютное отсутствие мотивации к чему-либо, кроме создания схем, как вернуть ее, не испортив того, что ей дорого.
Я стал категорически одержим Мией Соколовой. Мой разум отфильтровал весь мир, и все, что я вижу – это ее вызывающее лицо.
В каждом углу.
На каждой статуе.
Вез-блять-де.
И теперь, когда я снова увидел ее, последнее, что я хочу сделать, это уйти.
— Что, черт возьми, с тобой происходит? — спрашивает Брэн, как только мы выходим из вычурного особняка Язычников и оказываемся перед моей машиной.
Я выхожу из странной фазы, в которую вошел, и смотрю на неодобрительные лица брата и сестры.
Глин скрещивает руки.
— Это смело даже для тебя.
— Я никто, если не полон сюрпризов, — я ухмыляюсь и морщусь от боли, вспыхивающей во рту. — При этом мне нравится твоя преданность и слабые попытки защитить меня.
— Скорее, мы пытались защитить людей от тебя, — Глин раздраженно вздыхает. — Ты не можешь просто остановиться?
— Остановить что?
— Всю эта историю с Мией.
— Нет.
— Но тебя не волнуют девушки.
— Она не просто девушка, — она моя муза. Нет другого объяснения этой потребности обладать ею до тех пор, пока она не будет полностью принадлежать мне.
Необъяснимое желание, чтобы она всегда была со мной.
Доходит до того, что я не узнаю себя, когда я не с ней, и это серьезная проблема.
— Ты хочешь сказать, что не выбросишь ее, как только она тебе надоест, а это должно произойти очень скоро? — спрашивает Брэн.
— Если бы мне было скучно, то это бы уже произошло несколько недель назад.
— Но это произойдет, Лэн, — говорит Глин. — Так постоянно происходит. Тебе становится скучно, и ты причиняешь людям боль, чтобы испытать хоть какое-то удовольствие.
— Спасибо за дилетантскую психотерапию, маленькая принцесса. Но если ты хочешь сделать свои психологические опыты более реалистичными, тебе следовало бы взять своего парня в качестве подопытного. Разве он не также легко теряет интерес?
— Килл – это другое.
— В каком смысле? Ты сумела понять его, потому что он похож на меня, так почему же вдруг он стал любовью всей твоей жизни, а я – вечным дьяволом?
— Потому что ты никогда не пытался полюбить нас, Лэн! — кричит она. — Я знаю, что ты устроен по-другому, и никто не может изменить твою природу. Я это понимаю. Но я не понимаю, почему ты ждешь от нас, что мы будем вести себя в соответствии с теми линиями, которые ты проводишь, а когда мы ведем себя не так, как ты хочешь, ты давишь на нас, пока мы не вернемся туда, где ты хочешь нас видеть. Ты защищаешь нас из-за чувства собственничества. Мы с Брэном защитили тебя только что, потому что, несмотря ни на что, ты наш брат и ты нам небезразличен. Мы не просчитываем наши с тобой отношения и уж точно не используем тебя только потому, что нам скучно. Все, чего мы хотим – это чтобы ты сделал над собой усилие и перестал следовать своим самовлюбленным инстинктам в общении с собственными братом и сестрой.
Слезы наворачиваются на ее глазах, и Брэн обнимает ее за плечи, выражение его лица такое же жалкое, как и у нее.
Пока эта сцена разворачивается передо мной, я вспоминаю разговор с дядей Эйденом, который состоялся сразу после того, как я загнал Мию в угол в крошечной кабинке туалета.
Я собирался сделать вид, что отпускаю ее, чтобы потом снова войти и напомнить ей, что я – ее единственный выход.
Но потом я позвонил дяде Эйдену. Он отец Илая и Крейтона, но мы всегда были близки, потому что я очень люблю его.
Ладно, это вранье. Он один из немногих людей, которые не осуждают меня, несмотря на мой крайне хаотичный характер.
Он также помогал моему отцу просто позволить мне быть собой, когда я развивал свою более святую личность.
Дядя Эйден всегда относился ко мне и Илаю с уважением, несмотря на то, что мы отличаемся от всех остальных.
Возможно, потому, что он разделяет некоторые наши черты.
Я вставляю свои AirPods, пальцами разминаю ничем не примечательный кусок глины, который обязательно попадет в мусорное ведро.
Дядя Эйден берет трубку после первого гудка.
— Привет, Лэндон. Мне кажется, или ты избегаешь меня?
— Я? Избегаю тебя? Ни за что на свете.
— А я-то думал, что ты размышляешь о своем недавнем безрассудном участии в инциденте с Креем.
— Ты же знаешь, я не хотел этого, дядя.
— Но это не значит, что этого не было, — он сделал паузу, затем вздохнул. — Ты можешь считать себя Богом, но твое явное пренебрежение последствиями рано или поздно настигнет тебя.
Я глажу бедро своего творения, затем делаю паузу.
— Может быть, это уже произошло.
— О?
— Эй, дядя, — смахнул, разгладил, смахнул. — Ты всегда говорил мне, что это нормально – не быть таким, как другие дети, и что я не сломлен. Ты говорил, что, если мой мозг устроен по-другому, это не значит, что я хуже их. На самом же деле, это значит, что я более особенный.
— Это правда.
— Так почему же, черт возьми, она этого не видит?
— Она?
— Некая заноза в моем боку, которая обвиняет меня в пустозвонстве и катастрофической неспособности к утомительной эмоции, называемой эмпатией.
— И тебя волнует ее мнение?
— Нет… я не знаю.
— Тогда, вероятно, волнует.
— Как мне перестать думать о ней?
Дядя смеется.
Я прищуриваюсь.
— Это не смешно.
— В какой-то степени да. Твои эмоции звучат по-детски. Но, во всяком случае, если ты хочешь удержать ее, тебе нужно тренировать эмпатию.
— Нет, спасибо.
— Тогда отпусти ее и возвращайся к своим поверхностным встречам с людьми, которых ты едва помнишь, приходя утром. Таким образом, тебе не придется думать о ней всю оставшуюся жизнь, и ты сможешь носить пустоту, которую она заполняла раньше, как значок.
Мои движения останавливаются, пальцы упираются в бедро.
— Откуда ты знаешь, что она заполнила пустоту?
— Твоя тетя Эльза делает это для меня. Как и твоя мать для твоего отца.
— Правда?
— Да. Твой отец не всегда был собранным, поэтому он был немного строг с тобой в детстве. Он не хотел, чтобы ты совершал те же ошибки, что и он.
Я этого не знал. Наверное, именно это он имел в виду, когда однажды сказал, что не хочет, чтобы я жалел о своих решениях после того, как вырасту.
На что я, естественно, ответил, что ни о чем не жалею.
Дядя Эйден продолжает.
— Это чувство пустоты – болезненная эмоция, которая с возрастом все больше и больше съедает тебя заживо, и, если ты не найдешь кого-то, кто сможет ее заполнить, то безвозвратно пропадешь. Рано или поздно ты пойдешь на более тяжкие преступления, чтобы достичь временного облегчения, которое никогда не длится долго и в конце концов приведет к саморазрушению.
Я достаю сигарету, засовываю ее в рот и закуриваю.
— Мне совершенно неинтересно практиковать эмпатию.
— В этом есть смысл, поскольку это не является для тебя естественным. Но ты должен подумать, готов ли ты вступить на путь, который в корне безрадостен, только потому, что отказываешься меняться.
— Я не знаю, как, черт возьми, практиковать эмпатию.