размышление священнику, но войдя внутрь нового чудесного здания, сменил намерение на обычное восхищение от увиденного и услышанного. Перед ним восстали величественные своды, тая в себе что-то ещё более возвышенное. И это несмотря на весьма скромные размеры. А наверху шла репетиция песнопений. Это вся семья Анастасия составила церковный хор. И поэт Николошвили присоединился к нему со своим церковным басом.
– О! – прогудел он, завидев старого завсегдатая бесед в ныне пустующей известной комнате, что смежная с лестничной клеткой на четвёртом этаже единственного жилого дома в строю набережной. – И ты не удержался, вернулся! Восходи к нам.
Мирон поднялся на хоры. А оттуда взору явился архитектор за иконостасом. Тот, стоя на лесах, был занят росписью алтарной части храма. Певчим, тем временем, был объявлен перерыв.
– Вот, погляди, здесь творится соединение искусств, – Николошвили подбоченился, – ты бы тоже подвязался. Бы. Хотя, скульптура ведь языческое дело да католическое. Хе-хе.
– У меня теперь есть и другое занятие. И вообще другое поведение, – сказал Мирон, широко улыбаясь.
– Ух, ты! Расскажи, расскажи, – Николощвили явил торопливое любопытство.
– Завод у меня.
– Ого-го, – и Николошвили прогудел по-настоящему. – Небось, подпольный. Какую продукцию изволишь выделывать втайне от государства?
– Коней. Конный завод у меня. И совсем недалеко отсюда. Но в таком месте, куда никто не заходит.
– Угу. И никто не знает.
– Никто. Даже Татьяна Лукьяновна, которую мы все тут оставили.
– Действительно подпольщик. И когда успел?
– Семиряков подсобил. Правда, вошёл в долю. Он сразу одобрил мой проект и профинансировал его. Теперь мы с ним компаньоны. Всё на самом деле держали в тайне, чтобы не спугнуть удачу, Потому-то и место подыскали соответствующее. А теперь, когда дело вырулилось, можно и открыться.
– Понял, – Николошвили помотал головой, – Значит, вышел из подполья. Вот ведь изловчился, приятель. Покажешь?
– Покажу.
– Прямо сейчас?
– А почему бы нет.
– Ну так пошли.
– А репетиция?
– Меня отпустят.
– Иди, иди, – хором ответили певчие.
Церковный бас певческого хора и успешный заводчик не стали медлить и двинулись в сторону Римок. Там они свернули к Бородейке, прошли вдоль неё до новенького наплавного моста и переправились на другой берег. А оттуда уже виднелись конюшни.
– Наш архитектор это всё нарисовал, – сказал Мирон, поводя творческой рукой в воздухе.
– Тоже в тайне?
– А он ни о чём не разглагольствует. Лишь делает что знает.
– Угу.
Мирон отворил вход в высоком плетне, и они вошли в конюшенный двор. В окошке одного изящного сооружения показалась голова жеребёнка.
– Ух ты! – Николошвили вобрал шею в плечи. – Сын Пегаса.
Действительно. Жеребёнок оказался похожим на их знакомого прошлогоднего коня изабелловой масти с аквамариновыми глазами.
– Это наш первенец, – сказал Мирон тихо и просто, без выявленных эмоций.
– А родители?
– Есть две пары. Ждём появления второго жеребёнка.
– Отлично. Молодец, – и Николошвили похлопал Мирона по плечу. – Не будем их беспокоить. Подполье, так подполье. Потом, потом. О, а это что за сооружение, – он указывает в угол двора, где высокий сруб венчается стеклянным шатром.
– Хе. Там у меня мастерская.
– Настоящая? Не подпольная?
– Подлинная. Открытая.
– И её покажешь?
– Пойдём.
Они вошли в высокое помещение, обильно освещаемое сверху. В нём повсюду красовались фигуры лошадей, в которых угадывался один и тот же знакомый образ. В большинстве своём глиняные, но попадались и выполненные в бронзе. Маленькие, средние, а одна немалая, вдвое больше натуральной величины. Но только начатая. И ещё в уголке стояло что-то, обёрнутое полотном и плёнкой. Можно было угадать в нём человеческую фигуру.
Николошвили вопросительно простёр туда руку.
Мирон понял и, не дожидаясь устного вопроса, ответил:
– Там священность. Символ её.
Неожиданность сказанного заставила поэта аж присесть. Он мелко тряс головой и проделывал губами замысловатые движения. Затем, не найдя слов по этому поводу, выпрямился, хлопнул скульптора по плечу, улыбнулся и сказал:
– Да, много дел у тебя. А помощники есть?
– Есть.
– Кто?
– Сам догадайся.
– Он, он. И ещё кое-кто.
Между тем, из ещё одного здания, отстоящего в глубине от мастерской, вышла молодая женщина. Она взошла на крыльцо мастерской и остановилась перед распахнутой дверью. Обняла гибкими руками столбики крыльца, поднимаясь на цыпочках и слегка покачиваясь взад-вперёд. На ней не было ничего из общепринятой одежды. Только русые волосы густо ниспадали с головы до пят, волнами распушаясь по всему телу. Тоненькие ободки из тех же волос вплетённые на уровне бровей и под грудью, изящный венок из лилий, вплетённый на уровне бёдер, – охватывали эту саму собой выросшую накидку, не позволяя ей отгибаться. Женщина взирала вроде бы на поэта, но сквозь него, в бесконечность. Николошвили восхитился, изумился. Несколько оробел. Затем глянул на загадочную скульптуру, обёрнутую полотном и плёнкой, находя в ней некое сходство с представленным явлением. «А вот и сама его священность», – утвердился он в мысли. Но сказал иное:
– Стало быть, твоя холостяцкая жизнь осталась в прошлом.
– Да, у меня теперь одно сплошное будущее, – скульптор кивнул головой в сторону женщины.
Та развернулась и вновь удалилась в дом, не сказав ни слова, оставила лишь лёгкое волнение воздуха от своей волосяной накидки. Поэт почесал затылок, поросший сединой. Там, в мыслях тоже будто прошла некая волна. Безмолвия. Но вскоре нашёлся, что сказать:
– У тебя тоже, значит, слияние дел. Редкое. А Семирякову подарил что-нибудь? Или продал?
– Он сам забрал одну работу. В бронзе. Когда зайдём к нему, увидишь. И картин, кстати, у него поприбавилось. Одним словом, галерея, можно сказать, состоялась.
– А знаешь, если у тебя есть время, – он глянул на неразличимое волнение воздуха, – давай-ка поначалу сходим к нашей Татьяне Лукьяновне. В Пригопку. У неё, говорят, есть комнатка. Побалакаем. Тебе ведь это уже дозволено. Конспирация закончилась.
– Зайдём, зайдём. Давненько не заходили. Может быть, ещё кого там встретим.
49. Татьяна Лукьяновна
Во время недолгого пути они пораспрашивали друг друга, кто когда здесь снова оказался.
– Я-то вернулся чуть ли не на следующий день, – сказал Мирон, – сила, неясная мне, схватила и потащила сюда. Конь. Да, конь не давал мне покоя. Мы ведь с ним почти сразу по-особому объединились. Я бродил по лесу да случайно наткнулся на какую-то палатку с телегой. А из неё вылез наш тогдашний возница. Обрадовался я, полагая, что и конь где-то здесь. Но зря. Возница сказал, что конь-то был не его, нашёлся чисто случайно. Я, говорит, привык ночевать в лесу, и как-то раз этот конь разбудил меня на рассвете. С тех пор, говорит, мы были неразлучны, вместе ночевали, вместе промышляли. Но он исчез, говорит, исчез ровно в тот же день, когда мы уехали. Я раздосадовался, Но