в Москве образовали новую «социалистическую партию рабочих и крестьян» с программой «власть Советов, но не партии»; в этой партии преобладают люмпенские (по идеологии) и демагогические элементы (в том числе много подозрительных в смысле антисемитизма). От этой «внешней» оппозиции протягиваются нити к той «рабочей оппозиции» [563], которая внутри самой коммунистической партии борется за «демократизм в партии» и которая смущена политикой уступок капитализму.
Очевидно, главное значение этих «оппозиций», углубляющих разрыв между Лениным и пролетарскими и люмпенскими массами, – это то, что они его будут еще более толкать на путь бонапартизма. То, что говорила Вам Меринг, верно относительно слоев крестьянства, наиболее «нейтральных» по отношению к большевизму. Если б Ленин лично был более «эгоцентричен», он бы за эти два года уже мог создать себе в деревне действительную «наполеоновскую легенду» [564] в этом духе: ему бы стоило только больше рекламировать себя перед мужичками. Надо отдать справедливость, что он до сих пор мало об этом заботился и упустил немало случаев для саморекламы на счет партии в целях создания легенды о «мужицком заступнике». Тут, как и во всей его политике, партия заслоняла его от масс. Но теперь именно настает, по-моему, момент, когда он вынужден устранить партийный барьер, чтобы опереться прямо на мелкобуржуазные массы. Это и есть момент 9 термидора, когда ведь Робеспьер активно пытался освободиться от своей маленькой партии – «Комитета общественного спасения» [565]. Робеспьер на этом сломал себе шею. Посмотрим, сумеет ли Ленин избежать этого финала и стать во главе термидорской ликвидации революционного периода, вместо того чтобы быть ее жертвой.
Дела «Вестника» как будто идут хорошо. Далин объехал прибалтийские государства, чтобы наладить более обильную переправу газеты в Россию, и пишет, что достиг благоприятных результатов.
В Берлине на пути в Париж находится бежавший из России молодой активный товарищ (Чижевский), член нашего Украинского областного комитета (из правого крыла).
Чхеидзе и Рамишвили в Берлине не остановились. А в Варшаве были чествуемы польскими «государственными людьми» самого скверного сорта. Ни в их заявлениях в Варшаве, ни в заявлениях Жордания в Брюсселе нет и намека на связывание судеб Грузии с судьбой России, ни намека на русскую демократию.
Я перед Вами очень виноват: мое длинное письмо к Вам я оставил среди бумаг, оставленных мною в Берлине (в чемодане, который находится на хранении у Евы Львовны). Так что смогу Вам вернуть его только по возвращении в Берлин, но обещаю не забыть это сделать.
Деньги из Цюриха пришли, но я еще не мог их получить, потому что здешние почтовые педанты требуют паспорта, а я оставил свой в Берлине, чтобы мне выхлопотали продление Aufenthaltsbewilligung[566]. Но это ничего: мне пока они не нужны, а паспорт должен скоро прийти.
Как себя чувствуете на новом месте? Жму крепко руку.
Ю. Ц.
Из письма Н. Е. Щупак, 28 июня 1921 г
Дорогая Надежда Евсеевна!
Сижу целый месяц в своей «одиночке», и мой профессор обещает не выпустить меня раньше конца августа.
Впрочем, пока он доволен мной: говорит, что процесс исцеления идет быстрее, чем он ожидал. Это, по-видимому, потому, что я веду примерный образ жизни, удивляя этим даже своих немцев-сопансионеров: из них никто не вылеживает всех положенных сроков, как я, жертвуя всеми здешними немногими соблазнами: «концертами» тощего оркестра в курзале, five o’clock tea[567] в кафе и танцевальными вечерами по субботам и воскресеньям в соседнем трактире. Я один никуда не хожу и в результате даже увеличился в весе на целых два фунта.
Мое мнение все-таки, что «сидеть здесь», т. е. в Париже, если и не решает вопроса, то все же предпочтительнее поездки в Россию в данное время. Сидя там можно – или приходится – создавать себе хоть подобие дела, из которого, в конечном счете, жизнь извлечет хоть минимальную пользу. Но когда подступать к этому, так сказать, с «заранее обдуманным намерением», то невозможно не взвесить всех плюсов и минусов и в итоге получается все-таки, что, кроме толчения воды в ступе, ничего не выйдет. Приходится «ждать»…
[…]
Из письма С. Д. Щупаку, 4 июля 1921 г
Дорогой Самуил Давидович!
Давно не писал Вам. Поверите ли, выполнение всех врачебных предписаний отнимает у меня столько времени, что в остающиеся полтора-два часа я едва успеваю справляться с небольшой работой для «Вестника», которую я выполняю.
За это время получил снова письма от сестер, довольно печальные. Женя после своей болезни должна была снова лечь в санаторию; потеряла страшно много в весе и лихорадит, так что я за нее серьезно беспокоюсь. У Сергея Осиповича в ЧК развилась сильная цинга, и его должны были перевести в Бутырки[568], а тамошний врач открыл у него еще порок сердца. Теперь хлопочут, чтобы его выпустили по болезни. Лидия Осип. разрывается, хлопоча о «передачах» для сидящих, а тут еще у нее свое горе: у ее дочери обнаружился туберкулез. Словом, невесело. Фед. Ильича все не удается вырвать из руки Гришки [Зиновьева] и перевести в московскую тюрьму. Он тоже в тюрьме был болен две недели и пережил немало, не говоря уже о проделанной над ним комедии увоза ночью в Петропавловскую крепость[569], он после был свидетелем увоза на расстрел 44 кронштадтцев, с которыми он долго сидел и сблизился и которые были уверены, что их миновала расправа.
Лидия Осип. пишет, что моральная атмосфера стала в последнее время совсем невыносимой. Ну а материальная обстановка и подавно ухудшилась: все ждут зимы, которая превзойдет ужасами прежние. […]
Чхеидзе и Рамишвили виделись с Раф. Абрам., и последний вынес от бесед с ними столь же пессимистическое впечатление, как и Вы. Говорит, что они всю свою линию строят на перспективе господства в России (после большевиков) реакции и анархии и, стало быть, на восстановлении своей независимости с помощью антирусских сил. В этом смысле мне их поездка в Варшаву и якшание с Дашинским и Кº весьма не нравится.
Живу здесь уже 5 недель. Кажется, придется пробыть еще месяца два, хотя мой профессор пока весьма мною доволен и говорит, что улучшение происходит быстрее, чем он ожидал. Жизнь достаточно монотонная, но выносимая. Зато местность действительно великолепная, чисто швейцарская, и как раз то, что я люблю: нет жары. Иногда слышится русская речь, но нечасто (у меня в пансионе тоже вдруг обнаружился молодой прибалтийский немец из Москвы, вдобавок бывший в армии Вермонта[570], но, несмотря на