КАПРИЗНЫЕ ВИРШИ*
Современная баллада*
Ветер рвется за рубаху,Весла гнутся и скрипят.Заноси плечо с размаху,Грудь закидывай назад!Ивы гуще водопадаНикнут сизой пеленой…Хоть одна б всплыла наяда,Хоть один бы водяной!
В каждой лодке — пресный, местный,Добросовестный роман:Гретхен с шеей полновеснойИ берлинский Дон-Жуан.Лобызнутся, вытрут губы —И опять за бутерброд.Пожуют, оскалят зубыИ друг к другу тянут рот…
В весла яростно влезая,Выбираюсь на простор.Из надводного сараяЗапыхтел пузан-мотор.Трели томных жабьих взводовВсе страстнее… Ну и прыть!Хоть у них без бутербродовОбойдется, может быть…
Яхты плавно и любовноВоду носом бороздят.Вечереет. В восемь ровноНадо к пристани назад…Мглится влажная прохлада.Вдруг под ивой у корягПузырем всплыла наядаИ беклиновский толстяк.
Не смутился я нимало,—Чем нас нынче удивишь?И шипящей лодки жалоК ним направил сквозь камыш.В час вечерний, в час бескрайний,В час, гасящий небосвод,—Что друг другу шепчет тайноНежить местных пресных вод?
«Не утопленник — огарок!»Злобно фыркнул водяной.«В кошельке — сто тысяч марок…Тьфу, какой улов дрянной!»А в ответ уста вздохнули:«Ах, что сделалось с людьми!Дед! Куда ж они девалиВсе червонцы, черт возьми?!»…
<1923>Капризные вирши*
Помню май в Берлине блеклом:Каждый день, как раб наемный,Дождь с утра дубасил в стекла —Монотонный, неуемный…Хлюпал-булькал плеск струистый.Разбухало все в природе,—Вишни были водянисты,И табак сырел в комоде. Переулок был безлюден, Тая в мутной синеве, И мозги мои, как студень, Колыхались в голове.
Не потоп ли? Весь в смущенье,Ощутил я трепет рабий:Потерял Господь терпенье,—И опять разверзлись хляби…Я к издателю собралсяСговориться о ковчеге,Но подумал… и остался:Пусть уж тонет, дьявол пегий! Сквозь гардины с дрожью в теле Заглянул я за карниз: Пустяки! Вода с панели Уходила в трубы вниз.
А теперь сижу я в Риме.Август месяц на исходе,Но лучи неукротимыОт восхода до захода.Ртуть за градусник полезла,Сохнут пальмы, скачут блохи,Вся вода в трубе исчезлаИ из крана — только вздохи. Целый день лимонным соком Укрощаю душный жар, А сквозь ставень медным оком Рдеет солнечный пожар.
О Господь! Твои загадкиВыше нашего сознанья…Мне ли править опечаткиВ пестрой книге мирозданья?Но глаза к Тебе подъемлю,Чтоб Тебя обеспокоить:Ты не мог ли нашу землюЛучше как-нибудь устроить? Климат мог быть в центре суше, А на юге посвежей, Или б дал нам вместо туши Тело легкое чижей…
Дождь иль зной, а чиж-мечтательРаспевает гимн в три ноты.Платье, кровля и издатель —Никакой о них заботы!Что ему наш мир бездушный,Революции и визы?Вон обед его воздушный —Сотни мошек бледно-сизых… Вся земля ему отрада, Всюду родина над ним — И совсем ему не надо Ни в Берлин летать, ни в Рим.
1923 РимЛирическая кухарка*
Блестя золотыми зубами,Из паркаВыходит кухарка-швейцаркаС бобами.Расставила боком подметки,Застыла:На липе разлапистой гулко и четкоВоркует голубка… Как мило!Две бабочки вьются над маком,—Жених и невеста.Сияя восторженным лаком,Кухарка — ни с места.Посмотрит на тучки,На желтых утят в светло-сизой капустеИ сложит умильно швейцарские ручкиНа бюсте.
* * *
А в кухне клокочет бульон,Бежит через край,На блюде охапка сырых макарон,Под блюдом — рассыпанный чай,—И мухи, на мясо усевшись гурьбой,Жужжат вперебой…Какая обида!Напрасно уныло взывает хозяйка:«Где Фрида?!»Поди — и узнай-ка…
* * *
О Фрида, цвети без забот!..Случаен твой жребий кухарки:Дух Сафо встревоженно-жаркийВ тебе несомненно живет.Прими же мой братский привет!Когда-нибудь, выбравши время,Тебе возложу я на темяВенок из твоих невозможных котлет.
1924Апрель*
С задорным лаем мчатся псы, Платан проснулся бурый,А наш консьерж завил усы И строит прачке куры…На скамьях — солнечная ртуть. В коляске два младенцаДруг дружку сцапали за грудь, Задравши вверх коленца.Средь серых стен над мостовой Вдоль старого базараСверкает вешней синевой Небесная Сахара.В кустах зеленый птичий рай, Каштан в ажурных бантах,И даже старенький трамвай Весь в легких бриллиантах…В витринах прачечной сквозят Пленительные плечи…Консьерж погиб, — апрельский яд Смертельнее картечи!
<1925> ПарижУрок*
(Посв. читающим на вечерах писателям)
Однажды средь мирной прогулкиМне друг мой, прозаик, сказал:— Читать надо дерзко и гулко,Чтоб звуком заполнить весь зал!
Чтоб лампы на люстрах дрожали!Чтоб замер у двери ажан…Но правую руку вначалеТы можешь засунуть в карман…
А после — восторженным жестомВоздень ее вдруг к потолку!Взбей слово рассыпчатым тестом,Воркуй, как глухарь на току…
Нелепо, подобно жирафу,Торчать на эстраде в тоске:Давид выходил к ГолиафуС одною пращою в руке.
Не мямли, краснея позорно,Не ной в носовую дуду.Глазами фиксируй упорноДевицу в четвертом ряду.
Концы подавай полногласно —То басом, то нежным альтом,И если услышишь: «Прекрасно!»,Подайся вперед животом.
………………………………………………Прозаик устроил свой вечер,А я поучиться пришел.Три люстры горели, как глетчер,Сиял лакированный пол.
И вот — распахнулась портьера.Он вышел. Храни его Бог!Встал боком и желтый, как сера,Взглянул на дрожащий сапог.
И вдруг загундосил уныло,Отставивши ногу, как ять…Резинку жевал он иль мыло,Не мог я, признаться, понять.
Где жесты? Где звонкие ноты?Ладони висели пластом,В носу заливались фаготы,И галстук болтался глистом…
Окончил. Одернул манишкуИ рысью скорее-скорей,Косясь на рояльную крышку,Исчез средь кулисных дверей.
<1925>Б. К. Зайцеву*
Юбилейный стиль известен:В смокинг стянутое словоНапомадишь, и разгладишь,И подкрасишь, и завьешь…Восклицательные знакиСоберешь в букет разбухшийИ букетом этим душишьЮбиляра с полчаса.
Юбиляр сидит понуро,Вертит в пальцах карандашик,И в душе его крылатойЗагораются слова:«О, когда, когда он кончит?..Где моя ночная лампа,Стол мой письменный и туфли,Крепкий чай и тишина?»
Но сегодня случай легкий:Разве Зайцеву БорисуНа турецком барабанеМожно арии слагать?Разве жаворонку нуженПышноцветный хвост павлиний?Тает-тает в бледном небеИ, сливаясь с ним, звенит…
А теперь начнем по пунктам.Первый пункт. Во время оноКарамзин маститый молвилИ, конечно, неспроста,—Что отменный автор долженБыть отменным человеком…Не конфузьтесь, милый Зайцев,Это сказано про Вас.
Пункт второй отметим кратко:В книжке Зайцева БорисаНе найдете вы героев,Хоть с прожектором ищи…Не легка его задача —Он о среднем человекеПишет так, что этот среднийВсех героев нам милей.
Третий пункт. Язык российскийРвут макаки, точат черви:Слово — хриплый эпилептик,Слово — ребус-спотыкач.Но ручьем хрустально-светлымРусским складом, русским ладом,Со сказуемыми в центреЛьется Зайцевская речь.
Пункт четвертый. Тихий Зайцев,Как ни странно, двоеженец:Он Италию с РоссиейВ чистом сердце совместил.Сей роман — типично русский,—И у Зайцева БорисаРимский воздух часто веетБезалаберной Москвой.
Пятый пункт вполне интимный,И никто о нем не знает,Но редактор «Перезвонов»Должен выслушать меня:Он из рукописей пестрыхНи одной чужой страницы,По рассеянности русской,Не засунул за диван.
Пункт шестой… Но, впрочем, будет…На челе у юбиляра,Я отсюда вижу ясно,Выступает мелкий пот.Слава Зайцеву Борису!В юбилей тридцатилетнийПусть его в России новой«Нива» новая издаст…
Пусть по русским закоулкам —От Архангельска до Ялты —Разлетятся, словно брызги,Книжки светлые его…
А пока мы здесь в ПарижеЗадушевно и любовноКрикнем Зайцеву БорисуБеспартийное «ура»!
1926, 12 декабря ПарижБазар в Auteuil*