свое сольдо получат.
В другой раз Волков присмотрелся бы к бабенкам, даже не для того, чтобы звать их с собой, а просто посмотреть, может, какая красивая среди них есть. На красивую бабу и просто посмотреть приятно, а тут даже не взглянул. Поехал мимо.
В доме у Рене душно, хотя дверь открыта. Бертье уже там, за столом с Рене, а вокруг сержанты и корпоралы. Все солдаты старые, седые.
Волков и Роха вошли, перед ними расступались, давали проход к столу. Но рассиживаться здесь кавалеру не хотелось, и он сказал:
– Сычу считайте долю знаменосца, он заслужил. Он ярмарку разведал. Карлу Брюнхвальду считайте офицерскую долю. Пусть его с нами и не было, но, если б не он, мы бы вообще на тот берег не пошли, – врал Волков. – А моему послуживцу Увальню считайте долю сержанта. Никто ему не возражал, Рене все за ним записывал. И кавалер продолжил: – Из меха тридцать шкур лучших выберите и две тысячи монет отсчитайте. Это подарок канцлеру будет, он должен меня от гнева герцога избавить. Я письмо к дарам приложу, пусть два сержанта хороших подарок в Вильбург к канцлеру отвезут. Остальное все считайте, как положено у солдат и ландскнехтов, считайте по кодексу кондотьеров. Рене, вы спешите все продавать, не продешевите. Лучше товар придержать, чем отдать за бесценок.
Волков договорил и встал, закончив дело.
– Постойте, кавалер! – вскочил за ним Бертье.
– Да, – встал и Рене. – Не спешите.
– Ну, что еще? – хмуро глядел на них кавалер.
– Дозвольте нам сказать, – начал Рене, но Бертье перебил товарища и заговорил пылко:
– От солдат и офицеров просим принять вас подарки. Те подарки будут вне всякой доли, поверх доли вашей, это вам за разумность вашу и твердость, от большого нашего уважения.
– Хорошо, спасибо, – сухо ответил Волков.
Но ему опять не дали уйти, Рене стал читать список причитавшихся ему подарков:
– «Шубу, что нашлась во взятом, лучшую – кавалеру. Шубу лучшую его жене, сервиз из шести вещей серебра черненого и жеребца лучшего. Все это от солдатских корпораций и господ офицеров, что были при деле на Милликонской ярмарке».
– Спасибо всем: и офицерам, и корпорациям, – ответил Волков, улыбаясь через силу. – Максимилиан, заберите подарки, отвезите их домой.
Когда он вышел, все молчали, людям, кажется, даже обидно стало, что кавалер так холодно принял дары, что преподносили от чистого сердца.
– Что это с ним? – спросил Бертье у Рохи.
– Да черт его знает, обычно злой как собака, а тут тихий какой-то, – отвечал тот.
Максимилиан положил подарки на стол. И Тереза, и дети, и Элеонора Августа, и госпожа Ланге сразу прибежали смотреть. Дети хватали серебряные кубки, сестра рассматривала поднос.
– А кому шубы? – сразу спросила Элеонора Августа, проводя рукой по меху одной из них.
– Корпорации подарили одну мне, одну моей супруге, – отвечал Волков.
– А какая мне? – спросила жена радостно.
– Какую пожелаете.
– Вот эту! – Она схватила одну из шуб. – Это же соболь?
– Обе из соболя, выбирайте по размеру, – спокойно отвечал кавалер.
Она стала мерить, и, хоть обе шубы оказались ей велики, одну из них она забрала и, вдруг повернувшись к его сестре Терезе, сказала:
– Сестра моя, а вам я отдам свою. К чему мне три шубы.
– Мне? – удивилась, а может, и испугалась женщина, которая всю жизнь тяжело работала и даже представить себе не могла, что ей подарят шубу.
– Бригитт, принесите шубу из черной лисы, она моей сестре будет к лицу.
– Да, Элеонора! – Госпожа Ланге тут же встала и пошла наверх в спальню.
– И вы, милые мои, тоже не останетесь без подарков, – надев роскошную шубу, которая была ей, конечно, велика, говорила Элеонора Августа детям. – Это тебе. – Она достала из кошелька деньги и протянула мальчику талер.
– Благодарю вас, госпожа Эшбахт, – отвечал Бруно и по знаку тетки Терезы низко кланялся.
– Зови меня тетя Элеонора, – сказала она.
– Как вам будет угодно, – говорил племянник Волкова. – Тетя Элеонора.
А она уже доставала новые монеты и вручала их девочкам, те тоже кланялись, тоже звали ее тетей Элеонорой.
А потом госпожа Ланге принесла сверху шубу и стала помогать сестре Терезе надеть обновку.
Тереза поверить не могла в это, то и дело косилась на брата: можно ли ей взять такое. Волков едва заметно кивал. И только тогда она согласилась, а Элеонора Августа, улыбаясь и разглядывая Терезу, сказала:
– Как вам в ней хорошо, дарю вам ее, сестра моя.
«Сестра моя» Элеонора повторила несколько раз, а девочек называла прекрасными племянницами. И благодушие, и приязнь так и изливались из Элеоноры. Вот только почему-то случилось это именно сегодня. А до его отъезда в рейд дочь графа выходила к столу, едва ответив кивком на низкие поклоны сестры и племянников. Она, кажется, даже ни разу не заговорила с ними. Только раз при знакомстве сказала что-то Терезе, да и то высокомерно. Других случаев кавалер и вспомнить не смог. А тут вдруг на тебе: «сестра», «племянники», «тетя Элеонора», подарки…
Волков то и дело поглядывал на Бригитт Ланге, та сидела и вымучивала из себя улыбку. И когда ловила взгляд Волкова, так сразу отводила глаза, словно со стыда или от страха.
А Элеонора что-то щебетала и щебетала, но Волков чувствовал в каждом ее слове, в каждой улыбке гниль и фальшь. Гниль и фальшь.
Но он был с ней вежлив, даже ласков. Он согласно кивал ее словам, улыбался ее радости и веселью детей, он брал на колени младшую племянницу Катарину, на первый взгляд – просто ждал ужина, но на самом деле поджидал возвращения Сыча и считал про себя часы.
К ночи Элеонора Августа пришла в спальню и села у зеркала, чтобы Бригитт причесала ее перед сном. Но в этот раз ночной чепец надевать не стала и, дождавшись, когда госпожа Ланге, попрощавшись, уйдет, скинула рубаху и обнаженная пошла в кровать к кавалеру с явным намерением искать расположения мужа. Но Волков был не том настроении. Прелести жены не соблазнили его.
Он даже не повернул к ней головы. Даже взгляда косого не бросил на нее.
– Отчего же вы так ко мне холодны, – говорила Элеонора Августа, ложась рядом с ним поверх перин, – господин мой?
Она лежала совсем рядом и заглядывала ему в лицо.
– Говорил же вам вчера, госпожа моя, – отвечал он ей вполне учтиво, но и без лишней ласки, – что хворь меня донимает от лишней езды верхом.
– И когда же уляжется ваша хворь? – произнесла жена, просовывая руку под перину и кладя ее ему на живот. –